Ночь за ночью, и очередная подходит к концу. Огонь погас, а ветер выдул те крохи тепла, которые оставались в комнате. Вытащив из-под кровати клубки пыли, сквозняки играют с ними…
…как Освальд играет с ней, Таннис.
Бессмысленно просить о пощаде.
Утро приходит с востока. И солнечный свет вязнет в толстом стекле. Пора вставать… еще немного и за дверью раздадутся шаркающие шаги. К Таннис горничная приходит в последнюю очередь, но так даже лучше. Таннис встанет сама.
Только соберет остатки сил.
И с тошнотой справится. Выберется из-под душного одеяла, со странным наслаждением прижмет ступни к ледяному полу. Этот холод позволяет очнуться, стряхнуть полудрему, липнущую, точно паутина.
Паутины много.
Ею зарастают углы комнаты, лепнина потолка и грязные канделябры. Свечи лежат в черной коробке. И Таннис стаскивает огарки с тонких пик и обдирает капли воска, застывшего, ломкого. Огарки оставляет на столе.
Холодно.
Холод цепляется за щиколотки, поднимаясь выше, он видится Таннис бледными плетями плюща, цепкого, ледяного. Кожа покрывается гусиной сыпью, но Таннис стоит у окна.
Смотрит.
Гладкая стена. Плотная вязь винограда.
Собаки.
– Я выберусь, – говорит она шепотом и пугается этого тихого звука голоса. – Я выберусь отсюда…
…когда-нибудь.
Наверное.
Стянув ночную рубашку из грубого полотна – ее собственные исчезли, словно Освальд пытался так оборвать нить, связывавшую Таннис с недавней ее жизнью, – Таннис бросает ее на пол. Детская месть, но единственная доступная ей.
Нагая кожа, покрытая испариной, остывает быстро.
…Кейрен не любит зиму и мерзнет постоянно. Таннис купила ему перчатки, пусть не столь роскошные, из оленьей кожи, которые он носит обычно, но вязаные, теплые.
Забыть.
Вычеркнуть, смыть ледяной водой, оттирая с потом и память. Стиснуть зубы. Взять щетку и горький, с мятным запахом порошок. Из мутного зеркала на Таннис смотрит женщина с потухшими глазами. Женщина эта чистит зубы резкими размашистыми движениями, в которых угадывается скрытая злость. И нельзя позволить почувствовать ее.
Таннис сплевывает белую слюну в рукомойник.
Одевается.
Прячет себя и свою злость под полотняным панцирем рубахи… колючие чулки, тяжелые туфли что оковы. Каблуки их подбиты двенадцатью гвоздиками. И звук ее шагов разносится далеко.
Накрахмаленные миткалевые юбки хрустят.
И толстая шерсть платья плотно обхватывает талию, грудь, дышать тяжело, каждый вдох – с боем, но Таннис готова драться.
За себя и…
…забыть.
Волосы пригладить, набросить темную шаль, почти вдовью. Смешно… она и замужем-то не была. Думала ли?
…думала.
Примеряла свадебное платье, пусть и знала, что не сбудется. Кто она? Человек… просто-напросто человек… случайная знакомая… подруга… содержанка… и лучше думать так, потому что иное – не для этого страшного дома.
– Вы уже проснулись? – Горничная говорит раздраженно, она стара и устала, у нее ноет поясница и выходных не было уже который год. Но Освальд неплохо платит, а потеряй она место и куда пойдет?
Никуда.
Приходится терпеть. И наклоняться за мятою рубашкой.
– Вы спуститесь к завтраку?
Она никогда не называет Таннис по имени, тем самым подчеркивая, что такие, как она, недостойны имен. И это еще один укол, болезненный, несмотря на деланое равнодушие.
