Во-первых, как это они допустили вас? Во-вторых, на каком языке они говорили, что вы их поняли?
- Я не смогу ответить вам ни на первый, ни на второй вопрос, - сказал Николай Степанович.
- Почему?
- Я… Просто я не знаю. - Гумилев остановился и схватил итальянца за руку. - Подождите… Дайте отдышаться…
Дышал он тяжело и хрипло. Браккато терпеливо ждал.
- Меня убьют на родине, - выпалил вдруг Гумилев. - Убьют тогда, когда я буду готов к великим свершениям.
- А вы политик? - осведомился Браккато.
Гумилев качнул головой и ответил:
- Нет.
- Полководец?
- Тоже нет.
Итальянец усмехнулся.
- О каких же великих свершениях идет речь?
- Я пишу стихи, - ответил Гумилев. - И пытаюсь достичь в этом совершенства. Но, скорее всего, не успею.
Наконец Николай Степанович отдышался, и мужчины двинулись дальше.
С полчаса они шли молча. Потом Гумилев принялся что-то тихонько бормотать себе под нос. Браккато, обладавший тонким слухом, услышал следующее:
Юный негр восседал на персидских коврах
В полутемной неубранной зале.
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях.
Лишь глаза его дивно блистали.
Вплоть до моря он славен своим колдовством…
Поняв, что это стихи, итальянец отвернулся. К стихам он был равнодушен. По крайней мере сейчас, когда на горизонте маячили более захватывающие перспективы.
2
Скверное зрелище представляла собой Москва в этот мартовский день. С неба сыпался дождь, перемешанный с мокрым снегом. Промокших людей и лошадей обдувал холодный ветер, под ногами чавкало и скользило. Мокрых лошадей стегали по понурым спинам сердитые извозчики. Милиционеры ходили по улицам с поднятыми воротниками и, поводя озябшими плечами, поглядывали на прохожих, как дворовые псы на чужаков.
Улицы тонули в серой сумеречной скверне. Лишь в окнах ресторанов и пивных призывно горели желтые лампочки.
В одной из пивных, расположенной в самом центре Мясницкой улицы, шел напряженный разговор, беспрестанно подогреваемый пивом и водкой. Трое мужчин, прочно и надолго занявшие ближайший к окну столик, страстно о чем-то беседовали.
