подвести ее к нему, поверив, что нет причин для паники.
Мы стояли над Ником и смотрели, как он играет с огнем, минут пять – больше Сара не выдержала, она опустилась на колени и потянулась в лодку, чтобы коснуться Ника. Она погладила его по волосам, Ник очнулся от своего транса, немного покашлял дымом и посмотрел слезящимися глазами. Он запрыгнул на борт лодки, смущенный, как будто его застукали над журналом с девочками.
Сара забралась в лодку, дрожа всем телом, и обняла Ника. Потом спустился я. Мы долго сидели, молча разговаривая. Ник сказал маме: нет, не больно, совсем ничего не болит. Он рассказал, что занимается этим уже несколько дней, и ни разу не было больно. Рассказал, что всегда делает это в лодке, потому что качка океанских волн помогает ему настроиться. Рассказал про свои маленькие трюки. Он может выдыхать дым или языки пламени, может поджигать ладошку, как факел. Рассказал, что делал маленьких огненных воробьев и запускал их летать, а иногда ему казалось, что он летит вместе с ними и что он сам воробей. Я попросил показать, но он сказал, что не сможет – прямо сейчас. Сказал, что когда поджигает себя, ему требуется время, чтобы восстановиться. И после запуска воробьев – так он называл это на языке жестов – иногда бывает трудно согреться и трясет, как при гриппе.
Я хотел узнать, как он это делает. Он старался объяснить, но он всего лишь маленький мальчик, и узнать нам удалось немногое – в тот день. Он сказал, что можно убаюкать драконью чешую, если качать ее и петь ей, как малышу. Только, конечно, Ник глухой и понятия не имеет, как звучит песня. Он говорил, что музыка кажется ему приливом или дыханием: что-то накатывает и откатывает в успокаивающем ритме. Он сказал, что он может представлять в голове такой ритм, и драконьей чешуе будет сниться все, что он пожелает. И она сотворит кольца пламени, или огненных воробьев, или что захочешь. Я сказал, что не понимаю, и попросил показать. Он взглянул на маму – Сара кивнула и сказала, что все хорошо, и Ник может попытаться научить меня… но если кто- то из нас обожжется, мы сию секунду обязаны прекратить.
Наутро мое обучение началось. Через три дня я мог зажечь свечу. Через неделю посылал струи огня, как ходячий огнемет. Я начал выпендриваться. Не мог удержаться. Когда мы с Алли отправлялись на спасательную операцию, я устраивал дымовую завесу, чтобы сбежать поэффектнее. А однажды, когда за нами гналась кремационная бригада, я обернулся им навстречу и загорелся, превратившись в громадного пылающего демона с крыльями. Они бежали с воплями!
Мне так нравилось, что у меня есть своя легенда. Что на меня глазеют и шепчут вслед. Ни один наркотик не вызывает такое сильное привыкание, как известность. Я бахвалился перед Сарой, что драконья чешуя – лучшее, что случилось со мной в жизни. И если кто-то найдет лекарство, я откажусь его принимать. Что чешуя – не мор. Это эволюция.
Мы часто обсуждали мои идеи по поводу драконьей чешуи: как она передается, как устанавливает связи с мозгом, как вырабатывает ферменты, защищающие Ника и меня от ожогов. Я сказал – обсуждали, но на самом деле я читал Саре лекции, а она слушала. Как я радовался, что у меня есть аудитория для моих открытий и теорий! Вот что должно быть написано в ее свидетельстве о смерти. Сара Стори: уболтана насмерть Джоном Руквудом. Вот что случилось с ней.
Помню день, когда я впервые превратился в дьявола и распугал кучу вооруженных людей. Я отвез Сару на остров – на пикник и праздничный секс. Она была тиха и замкнута, но я слишком гордился собой, чтобы замечать. Мы занимались любовью, а потом я лежал в кровати, чувствуя себя рок-звездой. Наконец-то я рок-звезда. Она встала и вынула из кармана своих джинсов пузырек с чем-то белым. Я спросил, что там у нее. Она ответила – зараженный пепел. И тут же, на моих глазах, высыпала все на кухонную полку и втянула носом. Она намеренно отравила себя. И я даже пикнуть не успел. Она, разумеется, прекрасно знала, как заразить себя, потому что я рассказал, как распространяются споры.
Через три дня первые отметины появились у нее на спине – как будто дьявол стегал ее пылающим кнутом. Я оказался прав насчет способа передачи, но впервые в жизни мне не хотелось сказать: «Я же говорил». А меньше чем через четыре недели она умерла.
Он поморщился, положив на правое запястье левую ладонь.
– Больно? – спросила Харпер.
– Оказывается, не так тяжело все это рассказывать. Приятно вспоминать ее, пусть все и кончилось плохо. Иногда мне кажется, что последние девять месяцев я жгу все просто ради удовольствия. Типа: раз Сара сгорела, так пусть и весь мир горит. Поджоги не хуже прозака. – Он вдруг замолчал и задумался. – Черт. Вы же спросили не про душевную боль, да?
– Ага, я спрашивала про запястье.
– А. Ну да. Вообще-то болит. Это нормально?
– После того, как вы второй раз выбили кость? Нормально. – Джон переплел пальцы здоровой руки с пальцами Харпер. Потом посмотрел через комнату на открытую заслонку печки, где плясали желтые языки пламени.
– Мне так хорошо, что даже неловко, – сказал он.
– Мы просто обнимаемся. Даже не разделись.
– Не надо было вас целовать.
– Мы были пьяные. Просто дурачились.
– Харпер, я все еще люблю ее.
– Все нормально, Джон. Это же ничего не значит.
