почему-то чай перестал быть вкусным.
– Вот скажи, – Вовка пить не спешил, он сел, подперев кулачищем щеку, – чего вам, бабам, не хватает?
– То есть?
– Ну с какого рожна тебя в нашу глушь потянуло. Что, твой уродом был?
– Нет.
Драгоценный и вправду считал себя красавцем. Женька ему верила, знала, что в мужской красоте она ничего ровным счетом не смыслит.
– Денег не давал?
– Давал…
– Тогда чего надо-то? – он сидел и смотрел голубыми глазищами, невероятно яркими, и Женьке стало сразу и обидно, и стыдно, что вот сейчас Вовка отвернется, посчитав, будто она, Женька, капризная стервочка, которой только бы человека помучить.
– Чтоб не изменял, – тихо ответила она.
Вовка только крякнул.
– Ревнивая, значит?
– Да нет… раньше как-то не обращала внимания…
…Врет. И Вовка видит эту неловкую ложь. Обращала.
Драгоценному нравилось женское внимание. А Женьке вменялось проявить понимание… в конце концов, он мужчина в самом расцвете сил. Состоятельный. Обходительный. И в принципе понятно, почему женщинам нравится…
– Реветь не надо, – попросил Вовка и протянул бутерброд. – На вот лучше, съешь. А то тощая, как зимняя ворона.
– Что?
В бутерброд Женька вцепилась, осознавая, что голодна. А ведь и вправду… утром она не успела нормально позавтракать. В обед – кусок в горло не полез. А ужин… незнакомое место, кладбище… и да, съела полпачки печенья, запив молоком, и все.
– Ворона… хотя вороны черные, а ты – рыжая. Моя вот тоже вечно скандалы закатывала. Где я шляюсь? А нигде! Работа у меня! Работаю я, ясно?
Женька кивнула.
– На пять минут позже явишься, а она уже в слезах, бабу нашел. На кой мне другая, когда одна мозг выносит так, что голова поутру разламывается? А чуть что не по ней, сразу за шмотки и к маме, мол, я такая сволочь, что жизни не даю.
Он высказывал свою обиду, по-детски выпятив подбородок, моргая и шмыгая носом.
– И я потом танцы танцую, чего ж тебе, Оленька, надобно? Вернется с надутой мордой, типа, снизошла, простила она меня… как это… – он щелкнул пальцами. – Еще один шанс дала. Как будто я уголовник какой, чтоб мне шансы… и все по новой.
– И зачем ты терпел?
Женька слушала. Как-то уютно с ним сиделось на небольшой кухоньке, где помимо печи – ее надо бы побелить – и плиты имелись старый стол, пара стульев и вовсе древний шкаф с дверцами, оклеенными бумагой.
– Так люблю же, – сказал Вовка таким тоном, будто объяснял глупой очевидное. – Она ж красавица… все бабы как бабы, а моя Олька – принцесса.
И Женька вздохнула. Она сама для драгоценного была золушкой, он же, сразу и принц, и фея-крестная, требовал послушания… раньше бы задуматься, к чему все идет.
Но главное, что Вовка – не от него, Вовка сам по себе.
– Я ей звезду с неба достать готов был. Вот хочешь звезду?
– Неа. Что я с ней делать стану?
– И то верно… а ей купил… ну типа бумажка такая, сертификат, а там написано, что звезду назовут Олькиным именем…
– Романтично.
– Во! – Вовка выставил палец. – И ты меня понимаешь! Твой тебе звезды покупал?
– Нет.
– Я ж за этот сертификат бабла отвалил… чтобы не просто там, которую в телескоп только и увидишь, а нормальная, большая звезда… Олька же истерику закатила. Сказала, что я дурак, которого развели, как лоха. Обидно.
Женька понимала эту его обиду, хотел, как лучше, от чистого сердца подарок… она когда-то, на заре отношений, сидела два месяца, вышивала платки носовые, казалось, что ему понравится, если с монограммой, от души… драгоценный высмеял.
И да, было обидно. Заноза долго сидела, казалось, вышла, но нет, осталась, саднит, треклятая…
– В общем, слово за слово и новый скандал… я ее к бабе знакомиться звал. Мне баба Галя ближе всех. Думал, сведу, они поговорят по-бабьи, и Олька успокоится. А там я ей предложение сделаю… тоже придумал… у меня конь есть, белый.
– Конь?! Живой?
