– Ага. В прошлом годе купил. Он спортивный, но старенький уже и на скотобойню отправить хотели. А я купил. Жалко животину. Бересклет, его так звать, Бересклетом, так вот, умнейшая тварь… баба Галя за ним приглядывает, или он за бабой Галей. Я бы сел верхом… и с букетом… а в букете – кольцо. Красиво?
– Очень.
– Вот… а она опять скандалить. Не хочет в деревню. Я ж ее сюда не жить вез! Ну побыла бы недельку, отдохнула бы… знаешь, как здесь отдыхается?
– Не знаю.
– Воздух чистейший! А озеро – прозрачное, до самого дна все видать! Глубины пару метров, а все одно видать… хочешь, я тебя завтра на озеро свожу?
Не вспомнит. Уйдет, слегка протрезвев, – хотя к чести Вовки он пьяным не выглядел – и забудет об обещании. Поэтому можно соглашаться.
– Хочу.
Не услышал.
– А она мне про Таити… Или Гаити? Или эти, Гоа. Что я на Гоа не видел? Ну да, пляжи, песочек, пальмы… так у нас ведь не хуже и ближе. Нет, ты пойми, мне денег не жаль, могли бы и на Гоа полететь, только мне ж там не отдых. А отпуск я редко беру. В общем, поссорились мы снова и крепко… Олька махнула к мамаше своей, ну а я сюда.
Он вздохнул и потер широкий лоб.
– Вот вроде и люблю… – сказал, точно сомневаясь, любит ли еще. – Но душу она мне всю вымотала… так что, Женька, не дури, возвращайся к своему мужику… скажи, что любишь, поцелуй…
…И живи в мире да согласии.
– Я его застала, – почему-то стало очень обидно, что он считает Женьку такой же истеричкой и дурой, как его драгоценная Олька. Тоже, принцессу нашел. – Вернулась, а он там… с одной… блондинкой, которая с работы.
Она заморгала, чтобы не разревется.
– Я к Ларисе и сбежала… а он следом…
– Мириться?
Вовка нахмурился. Кажется, измен он все-таки не одобрял.
– Требовать, чтобы вернулась… а когда отказалась, то… – Женька потрогала щеку. Нет, она знала, что след пощечины давным-давно сошел, но все равно чувствовала его.
– По морде, значит, – мрачно произнес Вовка и, встав, хлопнул Женьку по плечу. – И правильно, что сбежала. Ты не боись, доброе привидение, Вовка тебя в обиду не даст.
Он ушел на рассвете, который здесь случался рано. И заставил Женьку засов закрыть. И долго на пороге говорил, что всенепременно вернется, потому что обещал. А Вовка, ежели обещал, то слово сдержит. И после ухода его Женька забралась в постель. Заснула она быстро, былые страхи отступили сразу.
Кладбище? Подумаешь… где еще водиться доброму привидению, как не на кладбище?
Она проснулась поздно – старенький будильник о трех ножках и скверном норове, показывал четверть двенадцатого. Проснулась и вспомнила драгоценного с его режимом, который нельзя нарушать, и завтраком в половине девятого, потому что завтрак усваивается исключительно до девяти утра.
Почему? Он и сам не знал, хотя старался казаться всеведущим.
Женька зевнула и поскребла шею. Боже, и было время, когда вся эта чушь вызывала у нее только восхищение! И половина девятого, и столовая, и обязательная сервировка стола… и непременная овсянка, сваренная на молоке. Нет, против овсянки Женька как раз ничего и не имела. Она встала, с удовольствием прошлась по нагретому солнцем полу и, остановившись у старого зеркала, сказала:
– Я свободна!
Прозвучало забавно, но… почему она, Женька, больше не хочет плакать? И о той своей жизни вспоминает разве что с недоумением. На нее ведь годы затрачены, силы, жалкая попытка соответствовать чужим стандартам… недостижимость идеала… любовь. А может, и не было никакой любови? Были врожденное Женькино упрямство и та квартира, уже ставшая домом? Ее и теперь жаль, заботливо обставленную Женькиными стараниями. Драгоценный же – это так, приложение… и здесь, на природе, Женька, наконец, разберется и с собственным сердцем, и с бывшим женихом.
– С глаз долой, – сказала она, стягивая рубашку, – из сердца вон.
Хорошо-то как…
Тепло, но не жарко. Запах нагретого дерева, и угля, и еще травы, хотя травы в доме нет никакой… можно будет пройтись, срезать смородиновых веточек, и еще поискать чабрец или, если повезет, мяту: чай на травах вкуснее.
