Он услышал.
И согласился. А Кеншо-авар… тот тоже поймет, что воле кагана не стоит перечить.
ГЛАВА 18
Где про родственников сказывается
— Ой, болить… — Бабка моя испустила тяжкий вздох, с которого ажно окны задребежжали меленько так, мерзенько… — Ой, болить, Зославушка…
Она шумно высморкалась в расшитый платок, а другой к глазу приложила.
— Чего болить?
Я бровку приподняла, оно, конечне, не так выходило, как у Люцианы Береславовны, но я давече цельный вечер перед зеркалом сидела, рожи корчила, сиречь, училась лицо держать, чтоб оное лицо выражало только тое, чего мне хочется, а не чтоб все на нем написано было.
Не знаю, как оно выходило, но я честно старалася.
И ныне пучилась, пытаясь видом своим донесть до бабки мыслю про тое, что не верю я больше в ейные хвори. То есть верю, конечно, сердце у ней слабое, и печенка пошаливает, и кости, бывает, ломит, когда погода меняется.
Но все оные хвори ныне приглежены и обихожены.
И лежит она на кровати, да не той, которая студиозусам положена. Нет, раздобыла где-то Марьяна Ивановна кровать железную, с высокими билами. На ней — перин ажно пять. На перинах — простыночка льняная с шитьем. Подушки пуховые, высокие, и уж средь них бабка возлежит, что заяц меж сугробов снежных.
Лицо темное.
Рубаха тоже белая, тонкого полотна. На волосах седых — хусточка. И до того махонькою серед перин и подушек глядится бабка моя, такою бледненькой, что сердце прям сжимается.
— Душа у меня болить, — бабка веки то смежила.
Лежить.
Не дышить, почитай.
Ну, оно со стороны глядится, будто бы и не дышит она. Я-то чую, как в грудях шумит. И сердце бьется. Стало быть, живая.
— С чего ж она болить-то?
Я сидела на стульчику, у кровати приставленном, да думала, что пора бы ужо заканчивать этое лечение, которое крепко затянулося. И Марьяна Ивановна сказывала, что телесно бабка здорова.
Ну, на ее годы здорова.
А вот душою… так души в Акадэмии не исцеляют.
Бабка глаз приоткрыла, левый, хитрющий, и простонала:
— За тебя, Зославушка, болит…
— А чего со мною? Вона, здоровая я…
…сама сказывала, что дай Божиня здоровия, а остальное само приложится. Так вот и дала, и приложилось. Так приложилось, что уж не чаю, как оно отложится.
Бабка два глаза открыла, глянула, слухаю ли, и вновь застогнала, куда там призракам… призраки — сиречь фантомы, суть остаточные явления… чего? Запамятовала…
— Так же ж бросил тебя твой Арей…
От донесли.
Кто?
Мыслится, Марьяна Ивановна, кто ж еще. А если не она, то целительницы местные, которые ныне ждали и дождаться не могли, когда ж и Кирей от невесты этакой, порченой, откажется. А он не торопился.
— …горестно тебе?
— Горестно, — сказала я, чтоб не огорчать бабушку.
— Душа болить?
— Болить.
