С чего б ему девок бояться, а поди ж ты…
ГЛАВА 8
Про рынок и невесту Еськину
Большой рынок никогда не спал, день сменялся ночью, а жизнь — жизнью.
Первыми закрывались богатые лавки на Белом ряду. И торговцы, наблюдая за суетою холопов, что спешили убрать выставленные на улицу ткани ли, приправы ли, украшения иль иной богатый товар, степенно раскланивались друг с другом. Иные и словечком перекидывались, жалуясь, что не тот ныне торг пошел. Товар дорог, покупатель беден да придирчив…
Суетились приказчики.
Запирали окна, проверяли засовы на ставнях…
После наступал черед лавок попроще и поплоше. Последними запирали дверь в лавке старьевщика, что ютилась у самое стены, опоясывавшей Торговую слободу. Еська, если б кто спросил, мог бы рассказать и про двери дубовые, крепленные не только железом, но и словом заветным. И про подвалы, в которых сыскалось местечко не только потертым хомутам…
И про стену.
И про ход в той стене.
И, быть может, про людей, которые этим ходом ходить не брезговали.
Про царя городского, Безликого, во власти которого не земля, но подземелья. Про верных его опричников, в рванье ряженых, веревками гнилыми опоясаных… да только разве ж можно говорить о таком? Пусть корона царская не из золота да вместо каменьев в ней галька речная, пусть склоняют головы пред Безликим кривой да хромой, пусть немой его славит, а незрячий малюет портрет…
Но откроешь рот — услышит глухой.
Скажет безногому, а там и безрукий за гвоздь возьмется, подберется в толпе да и всадит в бок мягкий, в самую печенку…
…нет, иные тайны и братьям доверять не след было.
Еська с легкостью взобрался на крышу крохотной лавчонки, что ютилась меж двумя клетушками. В одной куры кудахтали, в другой возилось нечто темное и на редкость вонючее, возможно, что и человек…
Еська прислушался.
Тихо.
Вдали искрою рыжей виднеется факел. Прислушайся — и услышишь, как перекликиваются стражники, впрочем, дальше Белого ряда они не заходят.
И Еська скатился на землю.
Тихо.
Спокойно.
Только обманчиво это спокойствие.
…слева пахнуло сыростью, никак приоткрылось тайное окно. А кого впустило иль выпустило — не Еськино это дело.
…справа треснула ветка под ногою… и кто-то зашипел, выругался. И смолк. Знать, молодняк вывели. У Еськи сперва тоже не выходило ступать бесшумным, кошачьим шагом.
— Кто? — Девка вынырнула из темноты, лядащая и хворая, судя по гнилостному духу, перебить который не могло и розовое, никак краденое, масло.
И вправду, кто?
Местечковая шлюха, что только глядится грозною?
Иль бессловесная, преданная служка Безликого?
— Меня ждут в Темном доме. — Еська разжал кулак, и в лунном свете блеснула серебрушка с обрезанным краем.
— Так уж и ждут? Повернись.
Он подчинился, хотя мог бы сломать девке руку.
Или нос.
Впрочем, нос ей уже ломали. Некрасивая. И не потому, что тоща и грязна. Нет. Черты лица остренькие, глаза злые.
И клеймо на щеке горит.
