И издевательскую усмешечку девицы будто бы не заметил… у нее за поясом тоже много интересного нашлось. А особенно хорош оказался перстенек с черным камнем.
Нет, Еська вернет.
Быть может.
— Доброго дня почтенному собранию, — сказал он и шапку с головы стянул, поклонился. Чай, спина не переломится, а местное собрание этакую обходительность оценит.
Ничего-то не переменилось.
Грязный ковер на неметеном полу.
Сколоченный из досок стол. Пара табуретов.
Подстилка в углу.
И храпящий кривоносый мужичонка, обнявший огроменную флягу. Во сне он то ногою дергал, то бормотать принимался. И тогда нищий с драными ушами кидал в мужичонку камнем.
Безликий восседал на бочке, застланной алою попоной. В ногах его стояла скамеечка резная, с некогда золотыми накладками. На плечах возлежал кафтан бархатный. Подле бочки громоздились горы мягкое рухляди, которая служила местечковому царю постелью.
— Доброго, — раздался скрипучий голос.
Безликий был… безлик.
В маске ли дело? Сработанная грубо личина закрывала лицо. Но только лицо, однако же, как и прежде, Еська не способен был понять, каков из себя Безликий.
Высок он? Низок?
Толст?
Худ?
Вот вроде глядел, глядел, а не был способен выглядеть… знакомое состояние.
— Надо же, какие нонче гости у нас важные. — Голос его был неприятен. — Здоровьица вам, царевич…
— И вам. — Еська вновь склонил голову. — Только не царевич я…
Всхрапнул мужик.
Забормотал и стих, когда во флягу его со звоном камень ударился.
— От и я думаю, какой из тебя царевич? Отребье городское… ишь ты… а вырос-то, вытянулся… гляжу, и прям на душеньке теплеет. Ты ж, ирод хитрый, мне заместо сына был…
Безликий всхлипнул.
И пальцами корявыми по маске мазнул, будто слезу вытирая.
— Что ж ты меня не вытащил? — спросил Еська, стараясь улыбаться.
В душе поднялась злость.
Заместо сына?
Нет у них ни сыновей, ни дочерей. Любого продадут, коль цена будет подходящею. А то и за так, коль случай выпадет.
— Так сам же виноват. Решил, будто других умней? Кто ж тебя, ирод шалый, за руку-то тянул? Полез? Попался? Сам виноват…
В этом была своя правда.
Сам.
И винить некого. Еська и не винил, только… к чему родичем притворяться? Заботу выказывать? Иль скучно им тут сделалось?
— Но видишь, как оно вышло… тебе ль, хлюпарю охрызлому, на жизнь жалиться? Мы туточки в грязи колупаемся, а ты, глядишь, в цари выбьешье… — и вновь всхлипнул жалостливо.
Причитать Безликий умел не хуже нищих, с переливами, с перепевами. Небось при случае и слезу пустит, и приступ падучей покажет.
Скоморох.
Только… не стоит обманываться, пожелай он, и закончится Еськина недолгая жизнь.
— Ладно, буде… каждому свое, так жрецы бают. Не ведаю, сколько в том правды, но пущай… значится, тебе в люди, а нам вот туточки в грязюке… так вот антирес у меня, Рудый, возник немалый. С какой энтакой радости тебя в нашую грязюку потянуло? Соскучился?
А сесть не предложили.
Значится, уже не считают своим. Но и чужим он не стал бы, иначе не открылась бы призрачная тропа. Хотя… может, еще и не выведет.
— Дело у меня.
— У всех дело, Рудый… у всех… у Щучки вон цельная куча делов… что скалишься? Сядь ужо, не маячь. — И Безликий швырнул в девку куриною
