языка, на котором говорит со мной радость.
Я поймала себя на парадоксальном ощущении: в одном только понимании вечной природы радости крылась неимоверная, неиссякаемая сила, но меня с ней связывала лишь тонкая, слабая нить. Я хотела спросить у моей Аллегры, почему так, и как сделать эту связь прочнее, но тут нас с ней накрыла огромная тень, в один миг погасившая волшебную радугу.
Я заморгала, пытаясь понять, что происходит. Спустя бесконечно долгое мгновение тень отступила, но далекий свет стал тусклее. Стены будто сдвинулись ближе, ритм их пульсации ускорился. Снизу тянулся дым, едва заметный, но наполненный нестерпимой вонью, будто где-то жгли старые тряпки.
Я совсем забыла про незнакомку, про фальшивую Аллегру! Когда же повернулась к ней, вместо кресла увидела птичью клетку с распахнутой дверцей. На клетке висел кусок ткани цвета морской волны. Не успела я толком разглядеть ее, как комнату снова накрыла тень.
– Наверх посмотри, – сказала Аллегра и задрала голову, зазвенев бубенчиками.
Над нами раскинула крылья гигантская черная птица. Ее тело покрывали плотные перья, в которых не было жизни, словно их потеряло какое-то другое пернатое существо, они умерли и потемнели, а эта черная птица подобрала их и сделала своими. С каждым взмахом крыла меня обдавал тяжелый запах. Из-под крыльев птицы торчали отвратительные руки: суставчатые, покрытые темной кожей и редкими перьями. В ее уродливости было что-то притягательное: то ли своеобразная красота, то ли ощущение родства, словно я знала эту птицу много-много лет, будто она всегда была где-то рядом, и взмах ее крыла много раз накрывал меня черной тенью. Птица повернула ко мне голову, и я вздрогнула. В изгибе ее блестящего клюва можно было узнать улыбку прекрасной незнакомки, влажные глаза светились изумрудно-зеленым, звали за собой, приглашали куда-то.
Я все поняла в один миг.
Волшебный вкус моей радости рождался там, где не имели значения ни победы, ни достижения, ни квартиры, ни успешные переговоры. Моя радость жила в другом измерении, в бесконечно чистом пространстве, а спрятанная в груди боль была болью его утраты.
Как же я могла так обманываться!
Птица протянула ко мне руки. Суставчатые пальцы, обтянутые дряблой темной кожей, сомкнулись над самой головой.
– Аллегра, помоги, – крикнула я.
Моя радость подняла ладошку, покрутила ею в воздухе, и подул цветной ветер, обернув нас с Аллегрой, словно коконом. Руки птицы отдернулись, как от огня, дышать стало легче.
– Давай вернемся! А то будет нерадостно. Надо возвращаться, – хрипло сказала Аллегра.
– Аллегра, это она Тварь, да? Это она – Маммона?
– Отчасти, – уклончиво ответила Аллегра. – И она меня совсем не радует!
– Почему ты мне сразу не сказала?
– Потому что выбираешь ты. Всегда выбираешь только ты. – Аллегра была серьезна как никогда. – Я просто варрюант, понимаешь?
В ее больших глазах я видела собственное отражение.
– А где у нее слабое место? Ты ведь знаешь, радостная моя?
– Вернемся! Мне кажется или кто-то обещал меня слушаться? Давай вернемся!
Птица раскрыла клюв, из ее горла родился звук, наполненный тоской и обидой. Сопричастность, которую я читала в улыбке прекрасной незнакомки, звучала и в этой песне, и мне захотелось излить черной птице свою собственную затаенную горечь. Разноцветное поле вокруг нас с Аллегрой сжалось.
«Если кто-то и способен остановить Тварь, то это твоя малышка» – так сказала Эльза. Я остановлю ее! Мы с Аллегрой можем!
– Ты еще не готова. Ты не готова, ты не готова, ты не готова, – выкрикивала Аллегра, яростно тряся головой и оглушая меня звоном бубенцов. – Вернемся прямо сейчас!
Но я не слушала ее. Я по-прежнему чувствовала связь с источником силы, знала, что радость может быть сильнее самой черной на свете Твари. То, о чем поет птица, – это не моя природа. Она из другого мира, не моего.
Я принялась перебирать собственные воспоминания. Отбросив логику, отринула все возможные соображения о том, что может быть и что должно быть радостно. Мнения и соображения не имели значения. Я искала вкус радости, искала состояние, которое говорило мне на несуществующем языке об одном: радость вечна и радость бесконечна.
Я искала красоту, которую увидела в Аркадии в тот момент, когда он разгибал мои скрюченные пальцы. Я искала воспоминания, которые пахнут ванилью и корицей.
Я вспоминала Неужели – Человека с Того Света с огромными голубыми глазами, которого на самом деле звали Пашей. И как я кричу на него, а он сидит на корточках, обхватив себя руками, и то, как он смотрит на меня снизу вверх, и сколько тепла в его глазищах, готовых принимать меня вместе с моим гневом, моей глупостью и моей упертостью.
Я вспоминала Скраповика. Никогда раньше не приходило мне в голову назвать его красивым. Нарисованная поплывшая улыбка, колючая щетина, дурацкие кеды с грязными шнурками. «Давай, золотце, давай», – терпеливо повторял он и ни разу не упрекнул за то, как топорно, как неловко пытаюсь я
