– Это было предопределено, – ответил Крестоманчи.
Зонд вздохнул.
– Что ж, прекрасно. Итак, Таспер, сын Империона, я, хоть и против своего желания, даю тебе благословение – иди дальше и проповедуй Разрушение! Иди в мир!
Таспер склонился в поклоне и стоял так довольно долго. Он не замечал, как Империон и Окк пытаются привлечь его внимание.
В газетах всегда описывали Мудреца как грустного и неуверенного в себе человека. И теперь Таспер понимал почему.
Он взглянул на Крестоманчи, который снова деловито прочищал свой нос.
– Как я могу проповедовать Разрушение? – спросил он. – Как я могу не верить в богов – после того как видел их собственными глазами?
– А вот это как раз самый трудный из вопросов, на который тебе предстоит найти ответ, – прокряхтел Крестоманчи. – Это главный вопрос, который ты будешь задавать людям. Иди и спроси их.
Таспер кивнул и повернулся, чтобы идти.
Крестоманчи наклонился к нему поближе и добавил из глубин своего носового платка гнусаво:
– А еще выясни, кстати: могут ли боги болеть гриппом? Потому что я думаю, что могу заразить их всех. Давай иди думай. И не забудь сообщить мне правильный ответ, приятель…
Саки
Габриэль-Эрнест
– В вашем лесу завелся какой-то дикий зверь, – сообщил художник Каннингем, когда они ехали на станцию.
Это было единственное замечание, которое он сделал за всю поездку, но так как Ван Чиль говорил без умолку, молчание его компаньона не бросалось в глаза.
– Какая-нибудь заблудившаяся лиса и несколько постоянно проживающих здесь горностаев. Они не опасны, а больше здесь никого нет, – ответил Ван Чиль.
Художник промолчал в ответ.
– Что вы имели в виду под диким зверем? – спросил Ван Чиль позже, когда они уже стояли на платформе.
– Ничего. Просто игра моего воображения. А вот и поезд, – ушел от ответа Каннингем.
В этот же день, проводив приятеля, Ван Чиль отправился на одну из прогулок, которые часто совершал в собственных лесных владениях. У него в кабинете стояло чучело выпи, и он знал названия многих диких цветов, так что у его тетки, наверное, все же были веские основания говорить о нем как о великом натуралисте.
По крайней мере, он был действительно хорошим наблюдателем, многое подмечал во время этих своих прогулок и старался хорошенько запомнить – не столько ради вклада в современную науку, сколько чтобы запастись темами для будущих разговоров. Когда на колокольчиках начали появляться бутоны, он побежал всем сообщать об этом факте; конечно, ничего неожиданного в этом не было: время года было самое подходящее для такого события, – но зато его слушатели чувствовали, что он с ними абсолютно искренен.
Впрочем, то, что в этот полдень увидел Ван Чиль, далеко выходило за рамки его обычных наблюдений.
На каменном выступе, который нависал над глубоким прудом на полянке дубовой рощицы, растянулся парень лет шестнадцати, расслабленно подставив солнцу свои мокрые, бронзовые от загара конечности. Его влажные волосы, разделенные после недавнего купания на пробор, прилипли к голове, а светло- карие глаза, похожие на тигровые, теперь смотрели на Ван Чиля со слегка ленивой бдительностью.
Это было неожиданное появление, и Ван Чиль обнаружил, что мозг его работает с невиданной доселе интенсивностью.
Откуда мог взяться этот дикий с виду мальчик?
Говорили, что жена мельника потеряла ребенка пару месяцев назад, но того, скорее всего, смыло мельничным колесом, и он был совсем малыш.
А тут – подросток, почти взрослый парень.
– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросил Ван Чиль.
– Разве вы не видите? Загораю, – ответил мальчик.
– Где ты живешь?
