сообщить человеку такую новость?
– Не волнуйся. Мистер Жабрико все знает. Он только посмеялся: говорит, мы с тобой просто умора.
Мэтью рассмеялся, и я услышала, что у него за плечом смеется кто-то еще.
– Давай. Ноги в руки, – сказал он.
Как разговаривать с человеком, которого ты раньше считала своим самым-самым близким другом?
– Хорошо, – сказала я.
Мистер Жабрико впустил меня через дверь без таблички на задворках музея. Она вела в безликий коридор. Я шла по коридору вслед за мистером Жабрико, мимо дверей, по большей части закрытых. Он опять был в зеленой шляпе и коричневом твидовом пиджаке с фетровыми заплатками на локтях. Похож на учителя или библиотекаря. Это сходство меня почему-то рассмешило.
– Ну-с, – сказал он. – Как вам теперь нравится история Дженни Хейнивер?
– Ничего не изменилось, – сказала я. – Ее зашили в саван из рыб. Она обернулась чудовищем. И уплыла.
Мистер Жабрико укоризненно поцокал языком:
– Либо вам не хватает вдохновения, либо вы лукавите. Мораль истории такова: мы не можем ничего рассмотреть по-настоящему, пока не увидим это в другой шкуре. Ваш друг до этого не додумался бы, но вы, полагаю, поумнее его будете, – и он потрепал меня по плечу.
Я поняла, что я действительно лукавила, но бессознательно. Осознание этого факта пришло, лишь когда он прямо указал мне на него. Я уже собиралась извиниться, но мистер Жабрико толкнул дверь в конце коридора. Мы вошли в холодную комнату, где пахло штукатуркой и химикатами, и на все это накладывался едкий, тревожный аромат сильного дезинфицирующего средства. Тут были стеллажи, ломившиеся от инструментов и бутылок, и ящики, где громоздились мягкие лоскутки чего-то похожего на мех. Мэтью сидел на длинном столе, на самом краешке, рылся в коробке с разномастными стеклянными глазами.
– Это мастерская мистера Жабрико. Мама никогда сюда не заходит. Говорит, ее дрожь пробирает. – И Мэтью поднес к своему лицу приплюснутый золотой глаз с вертикальным зрачком. – А по мне, это самая чудесная комната на свете. Когда я сюда захожу, меня захлестывает восторг. Прямо-таки отправляет в нокаут.
Я присела рядом с ним на стол. Мистер Жабрико сновал по комнате, убирая ящики на полки, обмахивая опустевшие участки стола сухой малярной кистью. Шерсть и пыль, кружась в воздухе, оседали на пол.
– Вы правда тут работаете? – спросила я.
– Конечно. Я присматриваю за музейным фондом. Ставлю заплатки на места, объеденные молью, укрепляю глаза, если они расшатались, подкрашиваю полоски и крапинки, когда они начинают выцветать. А всем остальным занимаюсь урывками, когда нахожу время.
– «Всем остальным» – это Дженни Хейнивер, например? – спросила я. – И енотом?
Я задумалась о еноте: интересно, его убрали в кладовую? Или выкинули на помойку? Или он где-то здесь бродит, рыскает по залам, быстро переступая маленькими лапками с черными когтями?
– Да, – сказал мистер Жабрико. – И этим новым существом, над которым я сейчас работаю. Я надеялся вам его показать.
Он двинулся к шкафу у боковой стены, но Мэтью спрыгнул со стола и опередил его. Он распахнул дверцы, схватил в охапку целую гору соболей с рыжим отливом, скользкую, переливающуюся груду меха – она струилась словно водопад, а на ее конце что-то тяжелое волочилось и звонко стучало по полу. Мэтью приподнял мех, показывая мне, и завертелся, засовывая в него руки, надевая на голову. Когда он распрямился, оказалось, что на нем шуба.
– Это мантикора, – сказал он и улыбнулся так широко, что лицо залоснилось от напряжения.
Ничего особенного: Мэтью как Мэтью, только в шубе. В шубе, с рукавов которой свешивались две лапы. Другая пара лап, прикрепленная к подолу, болталась на полу. А еще у шубы был понурый, изогнутый хвост, к кончику которого был прикреплен шип, и пышный высокий воротник, доходивший Мэтью до ушей.
– Вид у тебя дурацкий, – сказала я.
Мэтью закатил глаза.
– У мантикор, – сказал мистер Жабрико, – тело львиное, голова человечья, хвост драконий.
В руке Жабрико блеснула игла – один конец кривой, другой – прямой. Он вдел в ушко что-то длинное и темное. Мэтью тоже взял иглу, приподнял руку, и оба начали зашивать Мэтью в шкуру: один сверху, другой снизу.
– Голос у мантикор ужасный, как дюжина труб, – тараторил Мэтью. – И зубов полон рот, в три ряда, как у акулы.
Они зашивали, а шуба съеживалась. Она туго обтянула его спину, обернулась вокруг ног, надавила на его плечи, заставив скрючиться, встать на колени, а потом – на четвереньки. На четыре лапы. Когти царапали пол.
Они шили и шили. Я просила их перестать.
– Прекратите, – говорила я. – Я не знаю, что вы делаете, но это какая-то блажь. Я в это не верю. Почему хвост начал бить по полу? Какая же я дура, что пришла. Невероятная дура. Я сейчас зажмурюсь, а когда открою глаза, меня тут не будет, и вас не будет, и окажется, что ничего этого на самом деле не
