на татар смотрит, Андрей — на свеев с прочими немцами.
— Александр-то на Неве-реке хорошо свеев прибил!
— Александр? На Неве? Свеев? Никогда не слыхал.
— Ну то новгородские дела…
— А-а-а…
— А про Чудское озеро ты хоть слыхал?
— Про Чудское слыхал. С немцами орденскими там собачились… татары еще войско давали… Ладно, ладно, оставь! Сам заплачу. Эй, теребень…
Вытащив из кошеля горсть меди, князь картинно швырнул всю это мало что стоящую мелочь на стол, и, казалось, сейчас подкрутит усы да совершенно по ухарски скажет — сдачи не надо!
Нет. Не сказал.
А на столе, средь мелочи, Михаил вдруг углядел денежку… серебристый российский пятак!
— Ого! Это у тебя откуда? Непонятная какая серебряшка.
— За такую серебряшку купцы морду набьют!
— Неужто, не серебро?
— В том-то и дело, что нет! Так, железка. Третьего дня Бориско Ростовский в кости ей расплатился, гад ползучий! Я-то дурень, не посмотрел, тоже вот, как ты, думал — серебряная. Хрен те на!
— Что же, Бориско Ростовский…
Михаил хотел сказать «бесчестную монету чеканит», да вовремя спохватился: в русских землях в эти времена вообще никаких монет не чеканили, так в истории и прозвали — «безмонетный период». Для расчетов использовали серебряные слитки — гривны, беличьи и куньи шкурки, разноцветные бусины или пользовались монетами иностранными — старыми арабскими дирхемами, византийскими солидами или вот — серебряной ордынской «денгой».
А в монгольской империи, кстати, уже был основан первый банк и выпущены бумажные ассигнации…
Значит, Бориско Ростовский… Борис Василькович. Тот самый хряк… Или хряк — это Василько?
— А точно — от князя Бориса монетина эта?
— От него, от него, от гада! Век не забуду и тоже свинью подложу, ужо попомнит.
Ну, естественно, вечером Ратников снова явился домой пьяным — такая уж сложилась традиция, в чем, по старой монгольской традиции, никто не видел ничего худого — ну выпил человек, идет себе осторожненько, шатается — значит, хорошо у него на душе, радостно! Значит, ничего он дурного не замышляет… Да уж, что и говорить, трезвенников в Орде не жаловали, в полном соответствии с позднейшим русским присловьем о том, что ежели человек совсем водку не пьет, так он либо больной, либо сволочь. Кстати, так оно частенько и выходит.
— Отправлю-ка я в следующий раз с тобой слуг, — смеялась Ак-ханум. — Вот Джаму и отправлю. Мало ли, свалишься еще в канаву, замерзнешь — ночи-то нынче холодные.
— Вот уж спасибо тебе за заботу, краса моя, вот спасибо! Неужто тебе не все равно, что там со мной случится?
— Конечно, не все равно! Ты же мой человек, верно?
— Ну конечно — твой.
— А по-настоящему преданных людей у меня не так уж и много. Как и у всех.
— Ишь ты, — Ратников покачал головой. — Значит, я тебе по-настоящему преданный?
— Да, похоже, что так. Просто тебе больше деваться некуда.
— А… Слышь, Ак-ханум, а почему ты замуж не выйдешь? Такая красивая, богатая… свободная женщина степей!
— Вот именно, что свободная! — княжна хмыкнула — видимо, ее этот поздний разговор забавлял. — А выйду замуж? Одену себе на шею хомут — оно мне надо? Нет, может быть, когда-нибудь и выйду… хорошо бы по любви. Я ведь до сих пор еще никого не любила. Тебя тоже не люблю…
— Кто б сомневался…
— Но использую.
Молодой человек желчно усмехнулся: все-таки, ну, до чего же откровенная женщина эта Ак-ханум! Без всякого там восточного коварства-притворства — один голый расчет и цинизм. Наверное, то и неплохо…
— Ну? — Велев принести в юрту (нынче в ней и сидели) вина и закуску, юная госпожа сверкнула глазами. — Давай, докладывай. Вызнал чего?
— Да кое-что есть…
Ратников вполне толково и обстоятельно доложил о разговоре с углицким «молодшим» князем. Ак-ханум слушала внимательно, кивала:
— Так, значит, углицкие к Баракчин-хатун решили податься? Ну-ну… А ростовцы?
— К ростовским загляну завтра.
