голову ниже своих подруг и куда как худосочнее. В шестнадцать, когда они вошли в тело, имели высокую грудь, широкие бедра, дышали здоровьем и румянцем, Атая была ниже прочих уже на две головы и совершенно терялась на их фоне. Вот тогда и пристало к ней это прозвище — Уклейка. А любимой шуткой сородичей стало отправлять ее к волхву, резы учить и счет.
— Девочка, ты чего это тут без присмотра гуляешь? Ну-ка быстро к Двузубу на занятия! — И общий хохот со всех сторон.
Хотя на девочку она нисколько не походила. И бедра у нее заметно раздались, и грудь имелась, на которую Атая к тому же под платье втихаря пучок болотного мха подкладывала. И волосы у девушки густые были и длинные, и лицом удалась, и голос был певучий. Вот только ростом не выдалась. И худобу никакой едой исправить не удавалось.
Поначалу сторониться начал отец — не хотел, видно, чтобы потомство столь чахлое с ним связывали. Все холоднее и холоднее становилась мать — на нее мужи достойные тоже с подозрением поглядывали. Дескать, а вдруг и им больную уродит? Парни с Уклейкой не заговаривали, а подруги… Подруг просто не стало.
В семнадцатое лето, после русалий, мать, как бы невзначай, заговорила о том, сколь благородной считается смерть на алтаре Врат Демонов. Когда кровью своей весь мир от напастей спасаешь, имя в памяти людской остается. Жертве — проводы и достойная память. Родичам — почет и уважение.
Прямо к ней мама не обращалась, но Атая по прозвищу Уклейка из рода Шаркан все прекрасно поняла. Тем же вечером, среди всеобщего веселья и радости, она собрала свои немудреные вещицы в заплечный мешок, надела все, что имела, — и ушла. Не к алтарю — ушла на восход. Душа обратилась в камень, ноги несли и несли, покуда к рассвету нового дня нежданно не отнялись. Именно тогда она впервые и расплакалась над горькой своей судьбой и бессмысленной жизнью.
Сколько длился этот путь — Атая не считала. Днями она шла, подкрепляясь в пути ягодами и грибами, вечерами плакала, покуда не проваливалась в сон, — утром же снова отправлялась дальше, куда глаза глядят.
В один из вечеров, отделившись от шелестящего орешника, перед ней встал альв, медленно превращаясь из листвы и теней в тощего — еще тощее, чем она сама, — обнаженного мужчину с совершенно человеческим лицом, имеющим бороду и волосы.
— Так плохо? — спросил он.
Девушка кивнула.
Альв взял ее за подбородок, заглянул в самые глаза, укоризненно причмокнул, после чего за руку повел через чащу. Кусты перед чародеем расступались, валежник расползался, деревья укладывались через овраги, можжевельник поджимал ветви, а ели вздергивали лапы, так что всего за какой-нибудь час они одолели куда больший путь, нежели девочка успевала пройти за день, и оказались на берегу чистой неглубокой реки шириной от силы в десяток шагов. Альв встал в расселине между скалами, вскинул руки. Повинуясь его желанию, сверху наклонились один к другому два молодых можжевельника, сплетя ветви, на них наполз мох, заполняя просветы, спереди вскинули прутья ивы, потянули их вверх, соединяя в единое целое, следом, заплетая, заползли лианы лютиков, вскарабкалась трава. Получилось не очень большое жилище, в котором можно было встать во весь рост или вытянуться во сне, развести на каменном полу огонь, завесить небольшое входное отверстие пологом, коли случится холод.
— Ты пришла, — сказал альв. — Это твой дом. Здесь ты научишься жить. Сюда придет твое счастье. Тебе больше не нужно горевать и плакать. Теперь у тебя все будет хорошо.
Так Уклейка испытала еще одно страшное разочарование в своей судьбе и в себе самой. Ведь издавна известно, что альвы отбирают среди народов Спасенных Земель детей с даром чародейства и учат их волхвованию. Именно на это она надеялась. Но на долю худосочной неудачницы не выпало и такого умения.
— В этом мире все уравновешено, смертная, — ощутив ее чувства, сказал альв. — И чем больше ты истерпела в одном, тем более тебе воздастся в другом.
— В чем другом? — устало покачала головой девушка. — У меня только одна жизнь и одна судьба. На что я могу ее заменить?
— Твое страдание натянуло нить твоей судьбы подобно тетиве лука, поющей от легкого прикосновения. Я слышу ее мелодию и слышу отзвуки другой подобной, столь же одинокой и натянутой тетивы. И я связал две ваши нити вместе, женщина. Теперь ты можешь бежать от своего счастья, можешь драться с ним и кусать его, ругать и проклинать. Но оно все равно придет к тебе, сядет вот на этом камне, положив перед собой припасы, и улыбнется тебе, простив за все твои глупости. И будет так, ибо заклинание слез никогда не дает промаха, а слез ты пролила столько, что их хватит на чародейство для всех женщин мира. Живи спокойно, смертная. Нити поют общую песню, и назначенное тебе счастье уже начало свой путь, притянутое назначением судьбы, и закончит его здесь, даже если ради этого придется рухнуть всем препонам Вселенной.
Альв склонился и ушел за скалы, оставив одинокую девушку начинать на берегу безымянной реки новую жизнь.
Слова лесного чародея если и не утешили, то успокоили Атаю и остановили поток ее слез. У нее появился дом, которому требовалась постель, которому требовался очаг, которому требовался хворост. Заботы цепляли одна другую, хлопоты отвлекали, дела скрадывали печали и топили прежние обиды в глубине памяти. Девушка собирала и сушила грибы, плела корзинки и клеила берестяную утварь, копала дикие коренья и луковицы, что-то съедая, а что-то откладывая про запас.
Иногда ее навещал альв, принося то зайца, то кабана, и тогда она отъедалась мясом, а шкурки выделывала и шила себе одежду. У Уклейки было
