Муж усмехнулся и покачал головой.
— Мы придумали для ребенка какую-то тюрьму, — согласился он.
— Я ничего не знаю о детях, — откровенно поделилась с ним.
— Я тоже.
Вдруг стало тихо-тихо, будто мы оба оказались в совершенно пустой комнате.
— Ты вовсе не обязан сидеть рядом со мной, — пробормотала негромко.
— Знаю.
— Я в порядке.
— Нет, — покачал он головой, — ты не в порядке, Марита. И не пытайся убедить меня в обратном, я не слепой.
— Ты не должен забивать себе голову всякими пустяками, — нарочито безмятежно пожала плечами, безотрывно глядя на воду.
Ричард перестал изображать из себя путника, случайно оказавшегося в этом месте и пристроившегося передохнуть с дороги.
Он резко сел на корточки и облокотился на бортик.
— Мы поклялись друг другу «и в горе, и в радости»! — зло сказал мужчина.
— Нет, не клялись.
— Ладно. Хуже моих клятв трудно что-то придумать, но нормальные люди клянутся друг другу быть вместе и в горе, и в радости.
Я стиснула зубы, отвернулась от мужа, уставилась в потолок. Сморгнула слезы, затем повернулась и выдавила:
— Я не хочу быть в горе. Я устала быть в горе. Я больше не могу переживать, не могу больше плакать. От меня… от меня уже ничего не осталось, я так больше не могу! Я хочу только «в радости». Только «в радости», Ричард.
Он грустно усмехнулся, почему-то посмотрел на меня не с привычным негодованием, а с нежностью.
— Не может быть радости без горя. Так не бывает, — сказал тихо. Вытянул руку и погладил по мокрым волосам.
Я стиснула зубы еще сильнее, но потаенная боль вырвалась наружу. Даже страшно представить, какую жуткую гримасу увидел мой муж.
— Я боюсь, — выдавила, не сумев сдержать рвущиеся наружу рыдания.
— Хорошо, — кивнул Ричард, придвигаясь ближе и обнимая меня за шею. Моя голова прижалась к его груди. Он промок из-за меня. — Поплачь, станет легче.
— Нет, нет, не могу.
Оказалось, еще как могу.
Так мы и сидели. Он меня обнимал, а я рыдала у него на груди, смешивая всхлипы с невнятными фразами, отчаянно рвущимися наружу:
— Я боюсь неба, Ричард. Я боюсь летать. Я туда больше не хочу.
— Тише-тише, — успокаивающе гладил он по голове. Знал прекрасно, что никакие слова тут не помогут, поэтому просто был рядом.
— Как такое могло случиться? Я столько времени жила только небом, а теперь? Я боюсь, я боюсь!
— Все будет хорошо, — говорил он.
— Рогатый Дог меня чуть не убил! Еще бы чуть-чуть, и все, все, все! Как… как представлю, что снова сяду на Феньку, а он получит еще шипов. Из-за меня.
— Тише…
— Я тогда эмоции включила. Просто чтобы проверить, что он еще жив. И мне стало… так… так больно. Я упала, потому что боль была невыносимая.
— Я знаю. — Объятия стали еще крепче.
— Ты прекрасный наездник, а я нет. Я не умею летать, я не могу.
— Это не так, — прошептал он мне на ухо, — без мелкого Джона эти гонки потеряют всякий смысл.
От этих слов я заплакала еще сильнее.
Я лежала на кровати, смотрела в потолок и раздумывала над этой фразой.
Ведь это обоюдная обязанность: быть друг с другом и в горе, и в радости. А я постоянно создаю условия исключительно для горя. Рядом со мной нет никакой радости.
Я не заслужила такого мужа, как Ричард.
Он заботился обо мне так, как не заботилась даже мама. Просидел со мной в ванной целый час, а может, больше. Без лишних слов помог домыться, затем отвел в свои покои, уложил спать. И лежал рядом, не отходил никуда, делал вид, что спит. Но он не спал. Когда Ричард засыпает, он начинает сопеть. А сейчас его дыхание было ровным.
