автомобильным ворам.
— А зачем?
— Прости. Я что тебе, Бог? Или я — это ты? Не имею ни малейшего понятия.
— Я что ты предлагаешь?
— Ничего. Но скажу тебе в приливе грубой откровенности: похоже на то, что ты сам прикрывал его. Ты обмакнул его в дерьмо, чтобы иметь на него зацепку, а потом спас ему задницу. И вот теперь совершеннейший снайпер ходит на свободе, зная две вещи. Во-первых, теоретически он тебе, вроде бы даже и благодарен. Но он же не дурак, так что имеется и «во-вторых»…
— И что же это за «во-вторых»?
— Он знает, что только ты имеешь на него крючок. И еще одно.
— Мммм?
— Зачем подобный профессионал стреляет в двух уродов, которые хотели угнать мерс?
Повисла мучительная тишина. Материальная, не материальная, невообразимая. Никто не знает, сколько еще дурацких эпитетов можно придумать.
— Славек, скажи, что я ошибаюсь.
Откашливание. Треск каких-то реле на линии. Обратная связь в трубке и звуки мелодии, запущенной в ресторане, чтобы побороться с шумом двух кондиционеров.
— Славек, пожалуйста. Скажи мне, что я ошибаюсь.
— Старик, огромное тебе спасибо за помощь. И честное слово, извини, что занимаю тебя такими глупостями во время отпуска.
Сташевский коснулся красной кнопки на клавиатуре своего телефона.
Альберт Грюневальд вынул из кармана пальто номер «Фолькишер Беобахтер» за сорок пятый год. Но не затем, чтобы делать самокрутки. Он развернул газету на предпоследней стороне и показал Сташевскому.
— Вот, пожалуйста. — Небольшая заметка докладывала про бомбу, подложенную в штаб-квартире гауляйтера «пораженческими элементами». — Пожалуйста, — повторил он. — В Бреслау имеется антифашистская организация.
— Это вы зачем предупреждаете, чтобы я не бросился на колени? Только в сорок пятом году сориентировались, будто что-то идет не так, когда русские уже прикрутили гайку?…
— А если они существовали еще перед тем? Ведь вы же думали об этом, правда?
— Действительно. Но ведь их и так расстреляли. Я где-то читал…
— Да ну… — Грюневальд махнул рукой. — Я был в этом городе. Расстреляли тех, кто как раз был под рукой и не мог быстро бежать на инвалидных колясках, потому что вокруг уже высились развалины.
— Они пережили?
— Скажите нам, — Грюневальд очень симпатично улыбнулся. — В конце концов, ведь вы разговариваете сам с собой, а мы являемся исключительно вашими галлюцинациями.
— Ты начитался документов, — перенял инициативу Мищук. — Я знаю, что это трудно.
— Почему?
— Ой, ведь у тебя же каждую минуту донесения от постовых: «Я встретил трупа. Труп не жил. Я пнул его пару раз, чтобы проверить, не симулирует ли тот, а потом спросил словесно, мертвый ли он. Труп решительно отказался сотрудничать с органом народной власти».
Сташевский тихонько рассмеялся.
— Это уже вышло из оборота. Времена изменились.
— Чего?
— Сейчас пишут так: «В рамках оперативных мероприятий я локализовал останки в районе, где те находились. Покойный, несмотря на неоднократные обращения, не проявлял особенной речевой или двигательной активности. Он оказался мертвым, потому что холодным, что я выявил органолептически, касаясь его рукой. Докладываю, что в моем снаряжении не было термометра, чтобы подтвердить это лабораторным путем».
Грюневальд затушил свою сигарету в маленькой переносной пепельнице, изготовленной из латуни.
— Хорошо еще, что я не дожил до советской оккупации. Потому что тогда в рапорте написали бы так: «Я обнаружил труп. После начального допроса товарищ труп во всем признался».
Сташевский прикусил губу.
— Ну ладно. Чего вы хотите от меня?
Мищук склонился к нему:
