Еще немного и здесь в окнах установят пулеметы, которые будут обслуживать обезьяны. Только этого не хватало. Хотя, зачем, весь мир принадлежал Германии. Не германскими оставались несчастные крохи.
Когда дверь захлопнулась, Грюневальд подал конверт Кугеру.
— Если это тебе, тогда читай.
Калека, покачав головой, отказался. Он усмехнулся.
— Это ты читай, как тебе и приказали. Приказ — всегда приказ, — жестоко съязвил он, повторяя предыдущую партию слов коллеги.
Грюневальд вынул письмо из конверта. Какое-то время он пробегал его глазами, потом снял очки. Вынутым из кармана платком вытер вспотевший лоб. Он даже не знал, как поднять глаза и поглядеть на приятеля. Тем не менее, пересилил себя.
— Мне очень жаль. Приготовься к самому худшему.
— Что? Меня переводят на фронт? А кто же мне перезарядит пистолет? Ведь у меня всего одна рука.
— Это частное письмо.
— От какой-нибудь любовницы? Или они выяснили, что я еврей?
Грюневальд снова вытер лоб.
— Твою жену похитили.
— Английские парашютисты?
— Обычные бандиты. Ради выкупа.
Кугер неожиданно улыбнулся. Он поднялся, сделал несколько шагов к окну, повернулся и прошелся к двери. Затем подошел к столу, все еще радостно улыбаясь.
— Правда? Ну, ну… Ну не может мир быть настолько прекрасным. Мне это только снится.
— Не издевайся. Если ты не заплатишь выкуп, ее убьют.
— Теоретически, я мог бы отдать им половину зарплаты. Но когда ее отпустят, она же заберет вторую половину в виде алиментов. Так с чего я буду жить?
Грюневальд не мог поверить в то, что слышал. Взволнованный, он подошел к огромному окну, чтобы успокоиться; теперь глядел на великолепную панораму Бреслау. Он свернул себе сигарету, закурил и затянулся до самого дна легких. Потом повернулся и крикнул:
— Так тебе на это наплевать?!
— Совсем даже наоборот. Давай вернемся к основному делу.
— Парень! Ты что, не понял: твою жену похитили!
— Бывшую жену, — спокойно ответил на это Кугер. — Она бросила меня, когда мне ампутировали руку. Она не хотела жить с калекой. Предпочла красивого любовника. Ну, молодая она тогда была.
— И тебя не волнует ее судьба?
— Совершенно.
Грюневальд только закрыл лицо руками. Он понятия не имел, что сказать. Для привыкшего к законности и «государственной» морали немца все это было невообразимым.
— Возвращаясь к более важному делу, — продолжал Кугер. Развалившись в кресле, он тоже закурил. Он мог самостоятельно справиться с коробкой спичек. — Я допросил всех тех женщин, ну, понимаешь, жен людей, которые взорвались. Ты гляди, какое странное совпадение… Так вот, часть из них сообщила мне, будто бы их мужья получали письма о похищении своих жен ради выкупа. Некоторые из мужчин верили, попадали в панику, некоторые — нет. Потом оказывалось, что их бывшие жены — он акцентировал «бывшие» — были либо у родственников в Баварии, либо на отдыхе в Цоппот[33], либо отправились с каким-нибудь любовником в деревню.
— Почему этого нет в актах? — спросил Грюневальд.
Кугер скорчил мину в стиле «я всего лишь деревенский дурачок».
— Не знаю.
Грюневальд погасил только что закуренную сигарету.
— Следует немедленно допросить всех офицеров, которые вели следствия по каждому отдельно взятому делу!
— Допрашивай, сколько влезет. — Кугер откинулся в кресле. — Тебя ждет длительная экскурсия на восточный фронт. Если они все еще живы, возможно, чего-нибудь и узнаешь.
— Что, всех мобилизовали?
— Аккурат тех, кто имел какое-то отношение к тому делу. Остались только мы двое. Два одиноких песика, заблудившихся в городе. Тебя в армию не возьмут, потому что ты высоко взлетел. А я — калека, в армии мог бы только сортиры чистить. Да и то, не слишком хорошо.
Грюневальд начал кружить по комнате. Он был рьяным нацистом и не мог поверить, будто бы кто-то изнутри мог скрывать какую-то аферу. Он был
