Тома попросила Алика встать, и он встал. Вровень Линникову, как и Оля. Назарова обняла его. Грудь Алика ожгло прикосновение ее груди. У него загорелись щеки. Под смех, гиканье и шутки Тома впилась губами в губы Линникова. Незаметно для других она переступила на левую ногу, а правую вдвинула между ног Алика. Почувствовав, что с ним стало, она отпрянула от него и объявила:
— Мне, между прочим, уже пора. Линников, ты меня проводишь?
И, не обращая внимание на протесты компании, Тома потянула Алика за собой в прихожую. Там она победоносно взглянула на него и рассмеялась. Он охватил ее, прижал к себе и теперь уже сам впился в нее губами. Они вместе попятились и уперлись в стенку.
Алик оторвался от Томиных губ и отдышался.
— Ты уже женщина? — спросил он, взглянув исподлобья на сокурсницу.
Она прыснула и зажала рот ладонью. Его взгляд стал жестким.
— Ты умеешь?
— Я все умею, — отвечала Назарова, блестя глазами. — Есть только одна помеха.
— Какая?
— Ты крови не боишься?
— Пошли! — сказал, как приказал, Алик.
Первым проснулся Резунов. Свежий, словно вчерашнего перепоя и не было, он разбудил Олю с горячим кофе и бутербродом. Она должна была приподняться на кровати и, не умываясь и не одеваясь, позавтракать.
— Как в американских фильмах. Ты когда-нибудь видела американские фильмы?
— Нет…
— А я вот в конце войны насмотрелся.
Оля взяла с большой столовой тарелки, служившей подносом, чашку с кофе, отхлебнула, сморщилась и проглотила. Резунов засмеялся.
— Ты и настоящего кофе, наверное, не пила?
Оля отдала тарелку с завтраком и подтянула одеяло к подбородку.
— Я так не могу. Есть неумытой, непричесанной — у нас в детдоме знаешь что за это было! Отвернись, я встану и оденусь.
— Ты все еще меня стесняешься? — засмеялся Резунов.
— Просто непривычно, — еще больше смутилась она. — У нас в детдоме везде были тетеньки — учительницы, воспитательницы, врачихи.
— «Тетеньки»! — передразнил Резунов. — С этим надо кончать — с тетеньками, детдомом. Что ты все: детдом да детдом. Забудь его.
— Почему забудь? Я люблю свой детдом. Там…
Но Резунов не стал ее слушать.
— В университете ты прямо орлица, а здесь, у меня — как кролик. Чего ты себя показать боишься? Молодая, красивая. Видела скульптуры греческих богов? На Олимпе нагота была нормой. Нагота — это независимость, свобода. Хватит у тебя смелости все с себя сбросить и встать с постели?
— Подумаешь, какая смелость! Разве это смелость?
— Конечно. А ты думала, что смелость — это только когда жизнью рискуют? Какая разница, страх смерти или страх наготы? Страх есть страх, а смелость есть смелость.
— Борис, я тебя очень прошу, — взмолилась Оля, — выйди на минуту, дай мне спокойно одеться. Уже первый час…
— Первый час! — спохватился Резунов. — Сейчас Галька придет обедать!
Он поднялся со стула и пошел к двери.
— Какая Галька?
— Дочка моя. Я тебе разве не говорил? Она живет у жены, ко мне приходит по воскресеньям.
— Так ты женат?! — поразилась Оля.
— Был женат, — отвечал Резунов от дверей.
— Вы разведены?
— Давай быстро! — бросил он ей, выходя из комнаты.
Резунов курил на кухне, выжидая, когда Оля пойдет в ванную умываться, но она все не показывалась. Он вернулся в комнату и застал ее на диване с раскрытой книгой на коленях. Оля подняла на Бориса глаза и сказала:
— Посмотри, какая красота!
Он подсел к ней и глянул на горный пейзаж, который она рассматривала.
— У Михина висит рисунок с этой картины, ты его, конечно, знаешь.
