двурушник! Вулич и Днейдер пропагандировали исподволь враждебные взгляды! Ротштейн из учебной части продвигал на общественную работу евреев! И никто ничего не замечал! Напряжение достигло кульминации в последние дни мая, перед открытым партийным собранием. Пошли слухи, что на нем, в числе других, будут обсуждать Резунова — он хотя и не еврей, но был вроде бы замешан в подготовке сионистских диверсий. Его уже несколько дней не видели на факультете.
«Если Борис — враг, то я спала с врагом», — сказала себе Оля. Невыносимая мысль. Собрание должно было состояться в пятницу. В четверг вечером Линникова не выдержала и позвонила Резунову.
— Да! — прозвучал на другом конце провода глухой голос. Резунов или нет?
— Борис Васильевич? — спросила Оля для верности.
— Линникова? — прозвучало в трубке.
Сомнения отпали: она попала к Резунову. Он же нес какую-то ахинею:
— Я ваш конспект просмотрел, есть кое-какие неточности. Давайте так сделаем: вы подъедете сейчас к моему дому, и я вам его вынесу. Просмотрите еще сегодня мои замечания. Если будут вопросы, подойдете ко мне завтра после собрания.
И он назвал ей адрес, словно это было ей впервые — ехать к нему. Прежде чем Оля успела открыть рот, Резунов повесил трубку. Она села на трамвай и поехала к нему на площадь Ногина.
Резунов перехватил ее на остановке.
— Пойдем погуляем, — сказал он и кивнул в сторону переулка, уводящего от его дома. Когда они туда свернули, он заговорил, как это делают подпольщики в фильмах: не глядя на нее, скороговоркой, не давая ей что-то вставить от себя: — Слушай и не перебивай. Дела серьезные. Я привлечен к кампании против сионистов. У меня с профессором Поршанским были близкие отношения. И еще с некоторыми другими. Я должен быть сейчас очень осторожным. У меня, кажется, прослушивается телефон, так что ты мне больше не звони, пожалуйста. Вообще, лучше будет пока держаться друг от друга на расстоянии. Понимаешь? Это сейчас необходимо. Надо это время переждать. Ты меня понимаешь?
Оля кивнула. Резунов облегченно вздохнул.
— Ну вот и ладушки. Ты и сама будь поосторожнее, особенно с подругами. Даже брату не стоит говорить всего.
— Нет у меня подруг! Нет у меня брата! — резко сказала Оля.
— Как «нет брата»? — не понял Резунов.
— Между нами разрыв.
— Что ж, и к лучшему. Сейчас и брат может подвести. Это даже хорошо, что у тебя сейчас никого нет…
Она посмотрела на него с ненавистью.
— Почему же никого? У меня как раз появился человек, с которым я могу говорить обо всем.
— Кто-то из студентов? — встревожился Резунов.
— Да нет, — насмешливо отвечала Оля. — Это твой друг, Михин.
Резунов остановился.
— Ты что? — спросила Оля, увидев, что его лицо исказилось, как от зубной боли.
— Ты когда его видела в последний раз?
— В прошлую пятницу.
— В понедельник ночью его арестовали.
— За что? — выдохнула Оля.
— Не знаю. Что-то делается… Непонятно, что делается…
— Так он же не еврей!
— В том-то и дело. Что он, кто он — я теперь не знаю. Его уже раз арестовывали, перед войной. И вот опять. Неужели и он — враг?
— И он — враг! — прошептала Оля.
Оля, как и Резунов, пришла на следующий день в университет только к собранию. Села среди незнакомых — замкнутая, безучастная.
В конце собрания она попросила слово и высказалась:
— Не могу согласиться, что где свет, там и тени. Смотря какой свет. От косого переменчивого света и в самом деле падают тени. У нас в стране светит прямой и постоянный свет, как свет электрической лампочки. Это свет знания, свет великих идей. И то, с чем мы сталкиваемся, — это не тени, это нечисть. Мы потому и видим ее, что свет хороший — сильный и не гаснет. Плохо, что ослеплены и не всегда видим. Это относится и ко мне лично. Жизнь у нас счастливая, как нигде, а счастье слепит. Я когда узнала, что вокруг затаилось столько врагов, у меня чуть не разорвалось сердце. Как же так, в нашей замечательной стране, которой завидует весь мир, имеются люди, которые хотят все испортить. Это не укладывается в голове! И не надо, чтоб укладывалось. Вычистить требуется нашу жизнь от грязи, а не укладывать эту грязь в голове. Так я считаю!
