— Эй, «мужицкая солидарность», — обратился к нему Линников, — куда вы наши вещи с вокзала отвезли?
— Вещей хватился! С вещами, что ли, на тот свет собрался? — огрызнулся тот.
— Почему на тот? Я на этот собрался. Чуня долго не продержится. У него красные на хвосте. Скажешь, где вещи — помогу тебе, когда в Протасов вернутся наши.
— Да пошел ты!
— Не рявкай! — разозлился Степан. — А то по зубам двину.
— Зубами испугал! Нет их уже у меня! И вообще отвали! Вещи ему! Нас еще сегодня всех порешат. Подсоберут еще народу и перестреляют всех разом.
— Нас-то за что стрелять?! — вмешался один из старых арестантов, слышавший разговор. — Мы пассажиры с поезда, гражданские лица. Нас оставили для выяснения личности.
— Ну и дурачье! — сказал на это деряевец. — Прямо Чуня ваши личности выяснять будет, делать ему больше нечего.
Степан толкнул соседа локтем и зашептал:
— Слышишь, мешок у меня отобрали — холщовый, небольшой такой. В нем только пара тряпок лежала да книга. Куда его дели, как ты думаешь?
— Да отвяжись ты, ради Бога, — попросил тот.
— Скажешь — отвяжусь.
— Да никуда! Посмотрели да бросили.
Застучал засов, отворилась дверь, и вошли трое чунек. Один из них, с фонарем в руке, крикнул:
— Кто здесь «комиссарик»?
Степан сжался. «Конец?» Он почувствовал не столько страх, сколько растерянность. «А как же Симакова, внушение, власть мыслей, книга тайн, белый огонь?..»
— Выходи сам, комиссарик! Все равно найдем! Не выйдешь — только хуже будет! — крикнул чунька и сказал своим: — Ну и вонища здесь, уж на что я терпеливый. — Ходить по сараю ему явно не хотелось. — Эй, мужики! — крикнул он снова. — Кто укажет на комиссара, того отпустим. Коли сам не комиссар.
— Здесь он!
Степан вздрогнул от Митиного голоса. Когда на Ломанова упал свет фонаря, Линников увидел указывающую на него руку. Степана схватили и повели на выход.
В прокуренной избе, набитой бандитами, большинство которых нервно сновало туда-сюда, Степан уже в который раз прогонял свой рассказ.
— Учитель я. Из Посада. Деряев снял с поезда. Посадили за драку. Подрался я с барчуком, что на меня указал, из-за книги. Книгу он у меня украл. Из- за нее я в поезд тот чертов увязался. Думал книгу у него забрать обратно.
Бледный, как поганка, противный парень, допрашивавший Линникова, скривился и сказал двум другим, сидевшим рядом:
— Видали, за книгой гнался! Аль книгоед?
Те заржали.
— Да правда это. Книга эта… — Степан запнулся, поймав себя на том, что чуть не проговорился об опасных науках, — …память для меня… от матери, — неловко кончил он.
— Маму, значит, любишь. Ах ты, мой маленький! Мама говорила, «книжки читай», — издевался «поганка». Он достал из кармана нож и приставил его к переносице Степана. — Значит, читать любишь? Тогда надо глазки беречь. Говори, куда и зачем тебя товарищи командиры послали! Иль глазенки долой.
— Да правда же это, — выдавил из себя Степан. — Никто меня никуда не посылал, за книгой я…
— Эй, Остап, держи его! — Это было последнее, что услышал Линников.
Не стало больше дней — были только ночи. Взрывы, пожары, молнии, вспышки высвечивали окрестности, и чаще всего это была степь с валунами, скатывающаяся к внезапному, еще более черному, чем ночь, обрыву. Негде было укрыться от убийц. Убийцы выскакивали отовсюду, и их было больше, чем бедняг, за которыми они охотились. Поодиночке и группками, белесые и плоские, как тени, проносились мимо Степана затравленные люди, обдавая его жгучим, нестерпимым страхом. Тогда он тоже срывался с места и бежал — всегда в другую сторону, не туда, куда они. Он не хотел быть с ними, он ненавидел их так же, как убийц.
Его убивали уже столько раз, а он был цел. Одних убийц он узнавал, других — и их было большинство — нет. Митя охотился за ним и убил, мужики из сарая в Протасове устроили ему засаду и, набросившись скопом, долго-долго душили. Симакова с огромной, жуткой головой — черные глазницы, выкаченные шарами сизые бескровные щеки — тоже его душила. Его мать кидала в него ножи, и один из них рассек его голову надвое. Полкан загнал его в
