— Где я?
— В Посаде. У Ершовых, — ответила та. Ее звали Грунька. Она была женой Егорки.
11 ноября Посад жил двумя событиями: очередным раскулачиванием и первым снегом. Дети радовались: можно было кидаться снежками. Взрослые им не мешали — крестьянам было не до ребят. Они наведывались друг к другу с новостями и тревогами. В селе орудовал комсомольский спецотряд из Боброва, прибывший на помощь недавно созданному Комитету социалистического преобразования Посада. У сельсовета стояло шесть подвод для кулаков. Кого погонят к ним с наскоро собранными в дорогу пожитками? Говорили, что раскулаченных выселяют в Казахстан, в голодные степи.
От председателя колхоза прибежала домой Грунька вся красная.
— Ничего от него не добьешься, — выложила она. — Пьяный уже в дым. Я ему: «Скажи, Игнатич, есть ли мы в списке или нет». А он в ответ только одно бубнит: «Не имею права сказать. Государственная тайна». И гонит. А чего это она «государственная», спрашивается? Список-то кулаков новый комитет составлял, то бишь сам Игнатич, Макаров и эта задрыга брюхатая, Сонька-Космохвостка. Она-то сейчас с этим списком и ходит.
— Чего это вдруг она-то? — спросил Егорка.
— Так она же тоже председатель. Этих… как их…
— Кого уже с места сняли? — оборвал Груньку свекор Мартын Иванович.
Она назвала три семьи.
— В Авдеевке в сентябре восемнадцать дворов очистили, — сказал Егорка.
— Поля, щи-то на печке стоят? — подала вдруг голос непривычно молчавшая мать семейства, Настасья.
Про щи Аполлония, которую Ершовы звали по-деревенски Полей, совсем забыла. Хозяйка пошла к печке сама. Аполлония бросилась к ней.
— Тетя Настя, я поставлю!
— Да сиди уж. Мне все равно делать нечего.
И Аполлония, пораженная уступчивостью повелительной тети Насти, в замешательстве попятилась обратно к лавке, в свой уголок. Егорка тоже заметил эту перемену.
— Ты чо, маманя?
— Где Манька? Где Петруха с Семкой? — спрашивала та от печки о младших.
— Манька к Тимоне пошла, мальцы во дворе снежками играются.
— Зови их. Пусть в тепле посидят. Да есть надо. Щи-то быстро согреются.
Влетела Манька, дочь Настасьи и Мартына, и в рев:
— К Тимоне заявились. Прямо при мне, только что. «Собирайтесь! — орут. — Вещей — сколько унесете».
Тимоня, старший сын Ершовых, жил через несколько домов от родителей. Настасья бросила печь.
— Поля, гляди за щами и собирай на стол. Егорка, живо за мальцами. Грунька, пошли укладывать.
— Чего ты взбаламутилась? — возразил хозяин. — Тимонька, дурак, не записался в колхоз. Говорили ему говорили — доигрался. Мы-то записаны. Нас не тронут.
— Шел бы ты, Мартын, в сарай, пособрал что надо. На новом месте, говорят, ничего не дают, сам как можешь, — отвечала Настасья.
К Ершовым пришли еще до того, как семья села за стол. Их было четверо: трое ребят в овечьих тулупах и молодая женщина с лицом нездешней красоты, одетая в лисью шубу, которая топорщилась спереди. Аполлония сжалась в своем углу, больше всего боясь встретиться глазами с высоким чернявым парнем, остановившимся в дверях. «Кому должно быть стыдно, тебе или этому животному?» — ругала она себя. Не помогало.
Список был в руках смазливого блондина, державшегося главным.
— Ершовы? — спросил он. И зачитал имена всех семерых: Настасьи, Мартына, их детей Маньки и Егорки, невестки Груньки и двух внучат, Петрухи и Семки.
— По постановлению Комитета по социалистическому преобразованию села Посад вы, как кулацкая семья, подлежите раскулачиванию.
— Мы ж колхозники! Какие еще кулаки?! — вскричал хозяин.
— А то мы не знаем, зачем кулачье в колхозы лезет, — с ухмылочкой заявила красавица в шубе.
— Да ты бы уж молчала, вертихвостка! — сорвался Мартын Иванович.
Блондин подскочил к нему и ударил кулаком в челюсть. Из носа и рта Ершова-старшего потекла кровь. Жена и сын вцепились в него с обеих сторон и держали его руки.
— Чтоб представителей советской власти не оскорблял! — разъяснил блондин.
— Это она — представитель?! — рычал окровавленный хозяин.
— Товарищ Софья Певунова — председатель Комитета комсомола вашего села и один из членов Комитета по его социалистическому
