— Ты что, или не слышишь? Говорю тебе: иди к Степану-слепцу и принеси мои вещи.
Аполлония вышла из дому и обрадовалась белизне. В мир вернулись невинность и уют. Она успела только раз вздохнуть полной грудью, как из дома послышался визг Певуновой: новые хозяева резвились. Аполлония поспешила к калитке, чтобы побыстрее оторваться от голосов.
В горнице было темно. Степан сидел спиной к двери на табурете посреди комнаты и плел веревку. Разговаривая с Аполлонией, он от своего дела не отрывался.
— Что это ей загорелось? — вяло удивился он поручению Соньки. — Могла бы утром сама прийти и забрать, что ей надо. Вон ее сундук, у окна. Иди бери, что она тебе сказала. Мне-то что.
— Лампу бы зажечь, — стесняясь, попросила Аполлония.
— Зажигай. Лампа на столе.
Сундук был заполнен едва наполовину — не так много вещей оказалось у Космохвостки. Аполлония связала их в узелок, закрыла крышку и сообщила Степану, что готова.
— Готова, так иди.
— Что-нибудь передать от вас Соне?
— Все уже передано. Эй, постой-ка, ты или из Москвы?
— С чего вы взяли? Я из Боброва.
— Уж меня-то не дурачь. Я твой выговор слышу. Я сам из Москвы.
— Правда? — вырвалось у Аполлонии.
— Ты ведь ершовская батрачка?
«Кто ж разнес это по всему селу?..» — растерялась Аполлония и стала отнекиваться.
— Защищаешь, значит. Эх, рабское твое сознание, — буркнул Степан и снова взялся за работу.
Аполлония захромала дальше к двери.
— Ты в Москве-то что делала? — остановил ее на выходе слепец. — У господ, наверное, прислуживала?
— Мне надо идти, — сказала Аполлония и прошмыгнула в сени.
Певуновы спали. Аполлония прошла в тихий дом, легла в постель Егора и Груни и, накрывшись одеялом с головой, сама провалилась в глубокий сон. Проснулась она только под утро и услышала за стенкой новую возню супругов. Потом Сонька прощалась с мужем, возвращавшимся в Бобров. Она говорила, что будет ночами выть от тоски, торопила его с выездом на Турксиб, который задерживали какие-то дела, и требовала прислать с неким Толиком «колбаску» из райцентра.
Новая жизнь Аполлонии оказалось вполне сносной. Сонька дома бывала редко и многого от нее не требовала. Помимо ведения хозяйства «помощница» должна была ежедневно щупать живот своей хозяйки — той все казалось, что «Белка» лежит криво. Певунова верила, что родит девочку и она будет беленькой, потому и звала ее уже сейчас Белкой-Белочкой.
Белка много ворочалась.
— С характером будет девка, как и я, — горделиво повторяла Сонька.
— Говорят, если ребенок беспокойный — то это мальчик, — раз неосторожно сказала Аполлония.
— Не лезь ко мне со своей бабьей брехней! — разозлилась на нее Сонька. — У меня будет девка, или не ясно?
«А я хочу мальчика», — подумала Аполлония.
Толик появился в Посаде дней через шесть после отъезда Певунова. Аполлония приняла у него мешок, пахнущий копченой колбасой, и спрятала его в подпол, чтоб не подмывало открыть — а подмывало ее сильно. Сонька пришла как всегда вечером и, услышав о посылке, немедленно ее потребовала. Аполлония спустилась в подвал и оцепенела: мешок был со всех сторон прогрызен. «Как же я не подумала о мышах? Или это крысы? Певунова меня убьет». Сонька сверху торопила. Аполлония поднялась по лестнице настолько, чтобы передать мешок, и тотчас же спустилась обратно в подвал.
Сонькина брань разразилась, когда «помощница» была уже на последней ступеньке. Аполлония отползла от лестницы в угол и почувствовала себя в безопасности: ход в подвал был для Соньки с ее животом слишком узок.
— Я сейчас, — отговаривалась Аполлония от Сонькиных требований подняться наверх. — Здесь прибрать надо. Приберу и поднимусь.
— Не выйдешь — закрою! — пригрозила разъяренная Певунова.
И закрыла.
В подвале обнаружилась рогожа, и Аполлония, укрывшись ею, чтобы не закоченеть, приготовилась ждать до утра — утром Сонька подвал наверняка
