— Кто?
— Дима, пропади! Я не могу это видеть!..
— Кто такой Дима? — спросила Аполлония.
— Диму убили. Я спряталась, а он — нет, и они его убили, я видела. И маму убили. Наши мужики убили, зверье тупое. Мама их детей-ублюдков крестила, денег им давала, подарки дарила, а они ее убили. И меня бы убили, но я хорошо спряталась. Ненавижу деревенских, этих скотов ненавижу! Завистники, сволочи. Только бы урвать. Дом наш подожгли. Папа сгорел вместе с домом. — Сонька шумно задышала и завопила, срывая голос: — Отомщу! Вот уж я им отомщу! Я им уж так отомщу!..
Истерику оборвали приступы рвоты. Аполлония засновала туда-сюда с ведром, тазом, тряпками. Потом она кипятила воду, варила отвар из зверобоя, как научилась у тети Насти, и поила им больную.
К утру наступило улучшение.
— А что же тетя Маша? — только тут вспомнила о повитухе Сонька.
— Она сама больна.
Сонька поджала губы.
— Заболела вдруг, старая сука. Деревенские бабы еще хуже, чем мужики. И ты больше ни к кому не ходила?
— К отчиму твоему еще зашла. Думала, что он назовет мне кого-то, кто бы смог тебе помочь. Но он признает только фельдшеров.
Сонька изменилась в лице.
— Вот оно что! Наш тайновед признает только фельдшеров! — издевательски воскликнула она.
— «Тайновед»? — переспросила Аполлония. — Почему «тайновед»?
— А, не спрашивай! Мура это все, — отмахнулась от вопроса Певунова.
— «Тайновед»! — усмехнулась Аполлония. — Так вот почему он распространялся о судьбе.
— Конечно-конечно: судьба, смирение, одиночество, нитка с узлом и прочая чушь, — в глазах у Соньки снова блеснула злость. — Скрытое, прикрытое, закрытое, зарытое, немытое! Понимаешь? И хорошо, что не понимаешь. Этот сверчок всякую заумь любит. А лучше бы ему свой шесток знать. Дубина проклятая, фельдшеров он, видите ли, только признает! А коль подохнешь — так «судьба»!
— Ну-ну, не думай об этом. Думай о хорошем.
— О хорошем? — удивилась Певунова, словно Аполлония сказала несусветную глупость.
— Зачем тебе сейчас думать об отчиме? Думай о муже, о Белке.
— Белочка! — воскликнула Сонька и стала щупать живот. Она отчаянно взглянула на «помощницу» и прошептала: — Не слышно ее.
Аполлония тоже положила руку на Сонькин живот, но та ее отпихнула:
— Не лезь, я сама.
Наконец Сонька громко объявила:
— Выжила! Крепкая будет девка. Как я.
Аполлония опять слышала «товарищ Певунову». Бедняжка, которую она отхаживала всю ночь, пропала.
Утром Космохвостку увезли на телеге в Бобров. Свои вещи она оставила в Посаде, намереваясь приехать за ними через несколько дней, как окрепнет. Провожавшей ее Аполлонии Певунова сказала:
— Оставайся у Ершовых. Я договорюсь, чтоб дом держали за тобой. И вот что еще: о том, что слышала от меня сегодня ночью, никому ни слова.
Через неделю к Аполлонии наведался работник сельсовета и приказал съезжать.
— Товарищ Певунова сказала мне, чтобы я оставалась здесь и дожидалась ее, — запротестовала Аполлония.
— Откомандовалась товарищ Певунова, — было ей сказано.
— В доме остались ее вещи.
— Отнеси их Степану-слепцу. Там Космохвосткин дом.
И Аполлония понесла Сонькин узелок обратно к Степану.
— А сама-то ты теперь куда? — спросил Степан.
— Не знаю.
— Хочешь, оставайся у меня. Уговоримся так: я тебе — стол и дом, ты мне — помощь. Что мне надо, так это сварить, убрать, постирать, отвести куда скажу, газету почитать. Годится?
— Годится, — ответила Аполлония.
Огород, который нас интересовал, настоящего забора не имел — им служила натянутая между кольями проволока. Мы прошли по тропинке вдоль нее
