верёвкой. Тяжело получилось, но, думаю, дотащу. Оделся я хорошо: утеплённое нижнее белье из рубахи и кальсон, две пары шерстяных носков и валенки, ватные штаны, свитер, телогрейка, бабушкины вязаные перчатки, поверх них меховые рукавицы. Потом – белый маскхалат, сверху белый треух. За спиной сидор. На санках тулуп. Это если замерзать буду или ночевать в лесу. Всяко может быть.
Потом было недолгое прощание, я честно предупредил, что отсутствовать буду минимум три дня, максимум – неделю. В общем, рано пусть не ждут. И, развернувшись, я скрылся в сгустившихся сумерках. Фонарик был, под телогрейкой, чтобы не замёрз, но он мне пока без надобности, это на крайний случай. Лайки, подзываемые свистом, радостно носились вокруг, они ещё не догадывались, какой длинный путь нас ждёт. Ничего, вся четвёрка рядом, никто не отстал, доберёмся. А Шарик остался на цепи у деда с бабушкой во дворе. В новый дом переводить мы его не стали.
Я сразу встал на лыжи и пошёл окраинами Москвы, через районы с частными домами. Везло, удавалось так проходить, что на глаза патрулям не попадался. На выходе из Москвы меня всё же тормознули, обыскивать не стали, посмотрели на винтовку, и я сказал, что состою в охотведомстве и сейчас иду к бабушке в деревню, и меня отпустили. А документов всё равно нет, какие документы в двенадцать лет? Это в четырнадцать при вступлении в комсомол комсомольский билет дают, и для некоторых деревенских он единственный их документ.
Комендантский час начался, когда я уже покинул территорию столицы. Сверяясь с картой, которую купил на рынке – она довольно подробная, хотя и старая, тридцатых годов, – я свернул с дороги на снежную целину и стал напрямую прокладывать дорогу к деревне, изредка поглядывая на компас. Мне нужно пройти пять километров, три из них по полю, а дальше по лесу, а если по дороге, то крюк получается почти в шестнадцать километров. По нетронутому скрипучему снегу ходить умею, и я побежал на лыжах, практически не останавливаясь, изредка переходя на шаг, чтобы перевести дух. Лайки уже не носились вокруг, а шли сзади по моей лыжне, вывалив язык и часто дыша. Притомились. Из-за редких охот они немного разжирели, начали терять форму, но ничего, втянутся, этот поход их встряхнёт.
Поле я прошёл достаточно быстро, оставив в стороне искорёженные остовы двух зениток и сгоревшей машины да присыпанные снегом пустые ящики. Самой батареи здесь уже не было. Я стал углубляться в лес. Пошёл уже тише, сторожась, но достаточно бодро и быстро. Ходить по лесу зимой, да ещё ночью, уметь нужно. Я умею.
Тут сзади зарычала Белка – добычу почуяла. Я остановился.
– Зайца учуяла? Это ты молодец. Вижу-вижу косого.
Сняв с плеча винтовку, я прицелился и выстрелил. Ушастый, что привстал на задних лапах, рассматривая нас, завалился. Надо же, совсем не боится. С той стороны Москвы, где я живу, таких уже не осталось, я подчистил территории, приходилось подальше уходить. Теперь знаю, что здесь неплохие охотничьи угодья.
Псы сразу рванули за добычей, это их работа, а я, присев, отстегнул лыжи и стал готовиться к разделке. Полкилометра всего до опушки леса не дошёл, и уже первая остановка. Когда Волк принёс в зубах добычу, я отблагодарил его и Белку сухариками, которые специально носил в кармане, лайки их любят. Воду для разделки использовал из фляги, она, как и фонарик с револьвером, под телогрейкой была, тёпленькая. Отмытую тушку повесил на одной из воткнутых в снег лыжных палок, и, пока отмывал руки и собирался, она успела промёрзнуть на лёгком ветерке, покрывшись слоем льда. Это хорошо сохранит её. Я убрал тушку в специально подготовленный мешок, который засунул под брезент в санки, и сразу двинул дальше.
Пару раз лайки подавали голос, что что-то чуют, но я больше не останавливался – уже не мог отвлекаться, так как весь резерв времени на того упитанного зайца потратил. Шкурку его предложу кому-нибудь из деревенских в качестве оплаты за ночёвку и чтобы ещё утром супчику сытного сварили мне и собакам. Добыча хороша, не думаю, что кто-то откажет.
Выйдя на опушку, я сразу рассмотрел помигивание свечи в одной из хат, похоже, кто-то не спал. Деревенские псы вскоре начали подавать голос, а уж когда Белку почуяли, устроили гвалт на всю деревню.
Выбравшись на дорогу, накатанную санями, я направился по ней к околице, тут метров двести было. А когда приблизился, неожиданно услышал:
– Стой, кто идёт?! Стой, стрелять буду!
– Я тебе выстрелю промеж глаз, стреляльщик хренов, – возмутился я.
– Так бы и сказал, что свой, – пробурчал часовой. – Это из-за тебя, что ли, столько шума?
– Из-за меня. Псы у меня охотничьи, сучка есть. Вот её и почуяли. Вон как надрываются.
Зимой благодаря снегу всё же светлее, так что я смог рассмотреть молоденького бойца, притопывающего на морозе. Мне его даже жалко стало. Думаю, часовых тут часто меняют, чтобы не помёрзли.
– А сам что так припозднился? Местный? – продолжил расспрашивать солдатик.
– Можно и так сказать, недалеко живу, да вот опоздал с охоты. Тут у кого переночевать можно, я здешних не знаю?
– Ничего себе. А ты не боишься в таком возрасте по ночам по лесу один ходить?
– Ну вообще-то я не один. К тому же я охотник, отец лесником был, обучен. Для меня лес родной что ночью, что днём. Просто далеко ушёл и засветло к своим не успел, решил здесь переночевать.
– Ясно. Наша часть только три избы заняла, вон те крайние, в остальные стучись.
– Ага, ясно, спасибо.
