Ну да, только с каждым словом все хуже и хуже, подумал Говард. Оглядевшись, он заметил, что кроме него тяжело лишь Миноге. Двое других ловили каждое слово Мэллона — как всегда.
— Все принадлежит всем, — повторил Кроха.
«А на самом деле что это означает?» — спросил себя Говард.
Спенсер Мэллон глядел прямо на Миногу, и она изо всех сил старалась не выдать смущения.
«О мой Спенсер, мой дорогой, мой обожаемый, не будь таким, будь самим собой».
— Как-то раз в Катманду, — сказал Мэллон, — я слушал изумительную женщину, она пела необычным бархатным голосом песню под названием «Жаворонок».
Вот эта, именно эта тема была самой тяжелой для старого Говарда, он, черт побери, едва не рухнул на колени.
Мэллон не сводил глаз с Миноги.
— Мы были в клевом маленьком баре с крохотной сценой для музыкантов. То, что она вытворяла своим голосом… я не выдержал и разрыдался. И сама песня была такая красивая… Когда выступление закончилось, я подошел поговорить с ней, и вскоре она отправилась со мной — ко мне домой. Я занимался любовью с этой женщиной до восхода солнца.
— Рада за вас… — проговорила Минога, удивив Говарда показной холодностью.
Мэллон выпрямил спину и приложил руку к сердцу:
— Минога, ты — мой жаворонок. Ты поднимешься ввысь, ты уплывешь к небесной синеве, заливаясь долгой, нескончаемой песней, которая очарует любого, кто услышит ее.
Минога ответила:
— Не говорите так со мной.
Минога, оказывается, может плакать — кто бы мог подумать?..
Днем раньше, припомнил Гути Блай, он завалился в «Тик-так» в компании со своим милым другом, обожаемой Миногой. Однако, очутившись на месте постоянных студенческих тусовок, они не увидели в зеркальных стенах отражения красивых волос и лица Мередит Брайт. Не было ее ни в кабинках, ни у барной стойки. Ребята решили, что Мередит, в конце концов, может подтянуться в любой момент, и заняли два места в конце стойки, у окна.
Они заказали две вишневые колы — единственное, что было по карману. Тощий парень с жидкими баками на щеках и редкими желтовато- коричневыми волосками на подбородке вывернулся из третьей кабинки и шлепнулся на стул рядом с Говардом. Покопавшись в памяти, они определили это существо как студента колледжа, приходившего на собрания в «Ла Белла Капри» и на Горэм-стрит.
— Старичок, — начал парень заговорщическим тоном, приобняв Говарда за плечи. — Не знаю, зачем я это делаю, потому что, похоже, благодарности мне не светит, но я все-таки скажу: ты поосторожнее со своим дружком Мэллоном.
— Ты это о чем? — спросил Говард.
— О том, что Мэллон не из тех, кому можно доверять.
— С чего бы? — запальчиво встряла Минога.
— О, раз у вас все так сложно… — Бородатый юноша собрался уходить.
— Погоди, — сказал Минога. — Я просто спросила, и все.
Парень развернулся к ней:
— Я вообще-то пытаюсь сделать доброе дело, ясно? Мэллон — шаромыга. Он таскается к нам, берет, как у себя дома, один-другой диск или стопку рубашек, а когда говоришь ему, что это не дело, говорит: «Все принадлежит всем», будто это ответ.
— Ну и что он имеет с того, что торчит здесь? — спросила Минога.
— Секс, — ответил он. — На случай, если вы не обратили внимания.
Минога глубоко вздохнула и несколько раз моргнула.
Парень осклабился:
— Плюс возможность сеять вокруг бред собачий и строить из себя героя. Какому-то чуваку отрезают руку в Тибете, и на этой почве Мэллон вдруг становится философом? Может, и так, если он шизик. Я, кстати, сомневаюсь, что такое вообще когда-нибудь было. Просто пораскиньте мозгами — вот я о чем. И не подпускайте его к своей общаге, или где вы там обитаете. Он вор.
— Ну, насчет этого нам бояться нечего, — сказала Минога хрипловатым ломким голосом. — Когда он с нами, Ботик для него сворует все, что надо.
— Ну, если вам это в кайф. — Парень пожал плечами.
