жители Гибра, но и кочующие торговцы, их слуги, а также жители многих близлежащих городов. Довольно редко на арене разыгрывалось представление с участием са?мого свирепого из пеших драконов, и о приближении зрелища люди узнавали заранее. Наплыв гостей благотворно сказывался на репутации прафеция и на торговле. За места в первых пяти рядах взималась плата, а среди зрителей сновали торговцы, предлагавшие опахала, ананасовый нектар, вино, хлеб, а также переспелые плоды для бросания в приговоренных, трещотки, свистки и небольшие горны, неприятные звуки которых означали презрение к преступникам. И все это, естественно, за звонкую монету.
Как рассказал Кергелен, на арене проводились не только казни, но и бойцовские поединки, в чем-то схожие с рыцарскими турнирами, выступления лицедеев и жертвоприношения. Последнее тоже удивило Леона, ведь в Гринвельде живых существ не убивали в честь двенадцати богов уже несколько столетий. С тех пор как этот ритуал заменили платой верховным клирам Двенадцати.
– И что, у вас в Тассирии в каждом городе такая арена? – спросил вдруг Брекенридж, пораженный величием строения и многолюдьем.
– Нет, молодой господин. Только в крупных и в тех, через которые проходят торговые пути. Гибра небольшой город, но здесь пересекаются многие дороги, включая великую Гибракту.
Шум толпы остановил прафеций, встав с кресла и опять воздев руки к небу. Когда зрители притихли, он начал что-то говорить, и толпа время от времени одобрительно гудела. Фатис переводил, но Леону речь градоначальника быстро наскучила. Слишком много меда в славословиях божественному императору, его ниччару и прочая, прочая, прочая. Слишком много ханжества в порицании приговоренных. И слишком много заискивания в обращении к толпе. Прафеций говорил так, будто бы, устраивая представление, он заботится о людях, а не о себе самом.
Ниччар Залманарри по-прежнему был темнее тучи. Но что именно его гложет? То, что ему пришлось позорно уступить дикарям в присутствии гринвельдцев, или же то, что лопнувшая тетива не погубила наследника с севера?
Последние слова прафеция вызвали настоящую бурю, и, довольный собой, градоначальник уселся в кресло.
На арену, под рев толпы, через небольшие ворота стражники вывели пять человек в кандалах.
– За что их казнят? Надеюсь, не за кочан капусты? – тихо спросил принц у евнуха.
– Ну что вы, мой господин. За кражу не казнят. Разве только что-то или кого-то украли у его божественного величества. Или попытались украсть.
От слов раба у Леона по спине пробежал холодок. Принц украдкой посмотрел на евнуха. Ему что-то известно?
Однако евнух невозмутимо глядел на арену.
Только когда обреченные на смерть прошагали закованными в ржавое железо ногами в середину арены, Леон заметил, что там под небольшим слоем песка лежит основание огромной телеги. Очевидно, его положили заблаговременно, чтобы после казни вновь ядовитым дротом повалить чудовище.
Толпа неистовствовала, изрыгая проклятия. Свистки и дудки перекрикивали друг друга.
Стражники встали полукругом, держа наготове острые пики. Двое из них подошли к преступникам и принялись снимать кандалы. Затем приговоренных поставили на колени, и стражники попятились к воротам.
Как только стража покинула арену, шум толпы усилился и в пятерых смертников полетели гнилые плоды. Те старались защититься и встать с колен.
– О боги! – подался вперед Леон.
– Что такое? – обеспокоился сир Нордвуд. – Что ты там увидал?
– Взгляни на того преступника, – показал Леон. – Узнаешь?
Рыцарь пригляделся.
– Нет. А должен?
– Помнишь потешный бой? Тех, которым я даровал жизнь.
– Не всем, к слову, – хмуро заметил молодой Брекенридж.
– Бой-то я помню, – кивнул Нордвуд. – Но не лица. Я не подходил так близко, как ты.
– Фатис!
– Да, мой господин? – наклонился евнух.
– А ты помнишь? Ты же спускался со мной.
– Конечно помню. В крайнем справа я признаю одного из пленников.
– За что он приговорен к смерти?
– Позвольте, я выясню.
Кергелен снова поклонился и заговорил с людьми прафеция. Вскоре раб вернулся к речи на гринвельдском.
– Этот человек под покровом ночи проник в дом горожанина, престарелого и весьма почтенного ремесленника, который смолил днища на
