– Какая краска в такой дождь, – сказала, раздражаясь, дона Этельвина. У нее был ревматоидный артрит, колени распухли и болели. – Стена должна вначале высохнуть, потом ее надо от грибка обработать, и только потом красить, а то вы сейчас покрасите, а она потом сразу облезет. Вашему брату, халтурщику, все равно, вы деньги получили, ищи вас потом, а мы живи в облезлом доме.
Чтоб ты провалилась, старая корова, – подумал Фонсека и сделал лицо еще добрей и просительней.
– Дона Этельвина, миленькая, мне люльку надо проверить! Не навредил ли дождь креплениям.
– Ааа, – разочарованно сказала дона Этельвина. – Люльку. Так бы сразу и сказал.
В домофоне пискнуло, зажужжало, металлически клацнул замок. Фонсека толкнул тяжелую дверь, вошел в подъезд. С его куртки текла вода, сердце колотилось в ушах, в горле, в кончиках пальцев. Еще немного, – уговаривал он себя, еще только пять минуточек – и все, он его увидит. Свой кофейничек.
Нет, ну в самом же деле! Это смешно до жалкости – где же это видано, чтобы взрослый человек, опытный маляр с правом работы с альпинистским оборудованием, вдруг взял бы, да и влюбился в фарфоровый кофейник? Ну, был бы он хоть барышней или дамочкой, богатой и восторженной, вот, кому подавай хорошеньких безделушек, и непременно, чтобы тут синенькое, да не абы какое, а как поздние летние сумерки, а там, значит, кипенно-белое и золотеньким чуть-чуть сбрызнуто, и чтоб здесь вот такой веночек выпуклый, будто розочки, а над ними ангельские лики едва угадываются, и чтобы в изгибе носика была бы нега и сладострастный намек, а в крышечке сдержанность и благородство, и все вместе было бы так очаровательно, что право, только ахнуть и руками плеснуть, и убрать поскорее в шкапик, подальше от прислуги и детей. Но разве, думал Фонсека, разве это настоящая любовь? Разве такая дамочка покинула бы сегодня спертое тепло Манелиного кафе, разве побежала бы к подъезду, ослепнув от воды, разве стала бы врать доне Этельвине?
Разве, думал он, открывая запасным ключом дверь чердака и выходя на крышу, разве такая дамочка нарушила бы правила техники безопасности и забралась бы в люльку – одна, без страховки, и в такую погоду – ради мучительного счастья увидеть сквозь два стекла – оконное и витринное – антикварный кофейник мейсенского фарфора?
Впервые Фонсека увидел кофейник на прошлой неделе, когда, смонтировавши подъемник и подвесивши люльку, катался в ней вверх-вниз, будто на лифте – проверял, все ли в порядке. Гандума с собой не взял, сказал, прораб не велел, сам с осторожно, чтоб никто не заметил, заглядывал в не завешенные еще окна – не мелькнет ли где миленькое личико или хорошенькая фигурка, малярам от этих личиков и фигурок радость. На пятом этаже у окна курила взъерошенная старуха, похожая на легавую собаку-дратхаара. Фонсека знал ее, в переулках у рынка она держала антикварную лавку, по осени Фонсека купил у нее подержанный медальон со святым Бернардом, покровителем альпинистов. Старуха махнула ему рукой с зажатой в ней сигаретой, не то поприветствовала, не то велела не задерживаться у ее окна. Фонсека проплыл мимо нее, и, не удержавшись, заглянул в комнату поверх ее головы. Увидел большую полутемную гостиную, маленький квадратный коврик на полу, у стены – узкий стеклянный шкапик-витринку, а в нем – кофейный сервиз на шесть персон: какие-то чашечки, блюдечки, тарелочки, сахарницы, кувшинчик для сливок и – кофейник.
Кофейник был величественен и статен, в сервизе он царил. Рослый, выше поставленной на ребро десертной тарелки, с круглым, будто выпяченным кобальтовым животом, с позолоченной короной крышечки, он был похож на полководца, но в мыслях Фонсека всегда называл его – кофейничек. Кофе- ейничек, – думал он, и лицо само собой расползалось, растекалось в умильной улыбке – кофе-е-ейничек. Он являлся Фонсеке во сне, важно летал над ним, неспешно крутился, звал куда-то красиво изогнутым носиком, белоснежным, но золотым на конце. Фонсека просыпался измученный и весь день мог думать только об этом вызолоченном носике, будто кофейничек нюхал цветы и перемазался в пыльце. И все то время, что маляры мыли и скребли стены, сдирали с них коросту выцветшей на солнце, а местами – зацветшей от сырости краски, Фонсека, проезжая мимо антикваршина окна в люльке или болтаясь возле него в стропах, пытался снова заглянуть в гостиную, чтобы еще хоть раз увидеть витринку, а в ней – кофейничек. Но взъерошенная старуха-дратхаар, завидя люльку, с грохотом опускала жалюзи, не оставляя влюбленному Фонсеке самой маленькой щелочки. Да еще Гандум начал что-то подозревать и уже два раза подкатывал к Фонсеке с разговорами. Это становилось невыносимым. И вот сегодня Фонсека решил воспользоваться дождем и наглядеться на кофейничек через стекло.
Вначале он хотел спуститься на веревке, но побоялся, что его примут за грабителя, вызовут полицию. К люльке жильцы уже привыкли, удивляться не станут, к тому же, и Гандуму, и доне Этельвине он сказал, что пойдет проверить, не повредило ли дождем крепления и механизм. Вот он и проверяет. Фонсека забрался в люльку, пристегнулся, нажал на кнопку. Хорошо ухоженная исправная люлька вздрогнула, бесшумно поехала вниз. У антикваршина окна остановилась. Дождь, еще более расстервенясь, хлестал по чему ни попадя, Фонсека не чувствовал этого. Он судорожно вздохнул, набираясь мужества, взялся за край жалюзи.
Вот теперь представимте себе эту сцену. Ливень. Ветер. Сумрак. Небо точно обито серым ватином, дождь кажется монолитом. На уровне пятого этажа, едва заметная сквозь льющуюся воду, болтается малярная люлька. В ней стоит Фонсека, насквозь мокрый и почти больной от любви. И с той же смесью робости и восторга, с какой влюбленный, оглушенный грохотом собственного сердца, неловко сминает подол, впервые обнажая обожаемое, столько раз виденное в лихорадочных снах колено, Фонсека приподнимает дрожащей рукой жалюзи. Он ждет прильнуть горящим лбом к холодному и влажному стеклу окна, а взгляд вперить в темноту гостиной, отыскивая витринку, а в витринке – кофейничек, – и с тем же едва ли не страхом, с каким влюбленный, скользя рукою от колена вверх, вдруг ощущает, что между его жадными пальцами и самыми сокровенными тайнами нет никаких преград, – обнаруживает, что окно
