– Учитель… – прошелестел Абрыр.
Сандал шевельнулся. Превозмогая боль, оттолкнулся ногами от тела Валаха, перевалился на спину и заставил себя сесть.
Отосут лежал, ласково глядя в небо, смиренный и кроткий, как обычно, только в этот раз его кротость была смирением смерти. А костоправ морщил в натуге лицо, силясь что-то сказать, но вместо слов изо рта толчками вырывалась красная жизнь. Сандал нагнулся ухом к губам Абрыра. Тот едва слышно выдавил:
– Любил ли ты меня, учитель?
– Да, – Сандал положил ладонь на руку умирающего и тихо сжал ее. – Такого замечательного костоправа, как ты, я раньше никогда не встречал.
– А человека? – Абрыр взволнованно приподнялся на локте, и кровь хлынула из него ручьем. – Человека… ты… любил во мне?..
– Отчего же – любил? Я люблю тебя теперь и всегда буду любить…
– Я сомневался, – прохрипел костоправ и с облегчением привалился головой к голове Отосута.
Сандал не закрыл погибшим глаза. Он даже не вздрогнул, когда шальная стрела, просвистев под мочкой уха, сорвала лоскуток кожи и на плечо закапала кровь. Жреца и весь мир заполнил оглушительный грохот сердца.
Вынырнула из вороха битвы и где-то наверху вздыбилась лошадь. Сандал не слышал безумного конского всхрапа. Не слышал людских воплей и бесконечного Хорсунова крика, переставшего быть одиноким. Не видел, как Хорсун бешеным зверем прыгнул с места выше холки вражьего скакуна и страшным пинком выбил саблю из пальцев витязя в золотом шлеме. Кипенно-белая дуга, рисуя в воздухе сверкающие лучами кривые кресты, улетела в небо. Сабля упала далеко и не скоро. Прощальный звон ее отдался в камне стража-утеса.
…После очевидцы рассказывали: вторым прыжком Хорсун сшиб врага. Конь погнал и потащил за собой наездника, которому удалось на ходу выпутаться из стремян и вскочить на ноги. Это был молодой полководец, главный багалык армии завоевателей. Обезоруженный, он съежился, вздел локти и с жутким воем заслонил голову в нарядном уборе, словно предчувствуя, что сейчас произойдет…
Голова осталась на месте, но золотой шлем покатился по вздернутым плечам, согнутым коленям, дальше и дальше от владельца, поднятого за волосы могучей рукой. Закрутив на кулак тугую косицу, Хорсун легким взмахом меча отсек ее у самого затылка. Точно такая же иссиня-черная косица, в три кулака длиной, долгие весны висела в доме на колышке правого западного столба…
Никто не преследовал чужого багалыка, когда он, прикрыв трясущимися руками бескосый затылок, скуля и подвывая, мчался к еловой перемычке между полем и берегом Большой Реки. Никто из слуг не сопровождал его. Никто из тех, кто видел посрамленного воина, не знал, что подобный позор он однажды уже пережил.
Домм третьего вечера
Материнский Сюр
В небе гаснущим сердечным стуком рассыпалась последняя дробь табыков. Изредка в перелесках еще вспыхивали мелкие стычки, но бой затих. Влача раненых, враги мрачно возвращались в свой лагерь.
К береговому ельнику с топором в руках бежала встрепанная Лахса. За нею шкандыбал Манихай. На бегу супруги громко бранились.
– Дура-баба! – орал муж между стонами и одышкой. – Кто зовет тебя в эту бойню?!
– Сам дурак! – неистово кричала в ответ раскрасневшаяся жена. – Дурак и трус! Оглянись, бойня кончилась! А если кто нападет – так у меня есть топор и целых восемь зубов впереди! Я разорву глотку этим тварям!!!
– Дьоллох придет, – едва не плакал Манихай, прихрамывая и держась за спину. – Вот увидишь, придет!
– Зачем ты за мной поперся? – злилась Лахса. – Утром же встать не мог!
Заметив, что мужу и впрямь плохо, женщина перешла на шаг и понизила голос:
– Все поле обрыскала. Дьоллоха там нет.
– Поищем, только не беги так…
Обойдя первые елки и лужайку с трупами врагов, чета приблизилась к угрюмо темнеющему лесу. Манихай сторожко оглянулся, вобрал голову в плечи и остерег:
– Не кричи… Как бы вправду не нарваться.
А недаром женщина сюда торопилась! Будто материнское наитие подсказало. Вышли из-за пышного ивового куста и в десятке шагов узрели сына. Дьоллох лежал под елью на мху вниз лицом, поодаль сидели Айана, Эмчита и пес Берё. Обеспамятевшая Лахса их не заметила. Выронив топор обухом себе на палец ноги, завопила:
– Сынок!
В четыре мощных прыжка очутилась подле Дьоллоха и свалилась, как подрубленная. Мысли медлительного Манихая не успели перескочить от опасности к горю, а колени – подломиться. Углядел, что сын раздраженно дернулся и, кажется, вполне жив. Примостился у ног рыдающей жены. Кивнув девчонке и знахарке, спросил шепотом:
– Что с ним?
