ногами за притолоку.
– Есть, – тихо сообщила девушка светилам. – Пошла мелодия.
Сам Кройсдорф ее не услышал. Перед ним переливающиеся импульсы преобразились в огненно-красный цветок, похожий на тигровую лилию с длинными, острыми, колеблющимися, как пламя, лепестками. Они были покрыты ржавчиной веснушек и тянулись к небу, повинуясь внутреннему, им одним слышному танцу.
Вот, оказывается, как выглядит его душа! А он-то ожидал полупрозрачного человека с крыльями.
– Готово, – произнесла ассистентка, – можно снять наушники.
Карл Вильгельмович даже удивился, что так быстро.
– Послушаете?
Нет, он так просто зашел – посмотреть, мягкие ли кресла!
Кройсдорф думал, что сейчас прозвучит что-то в стиле «Шумел камыш, деревья гнулись…» Но из наушников полились звуки, напоминавшие «Весенний квартет» Моцарта. Очень грустная, но светлая музыка. Перед глазами встали голые мокрые ветки. Взъерошенный воробей вылезает из-под снега. Флейта жалуется. Скрипка ее утешает: «Будет лето, будет».
Светила переглянулись. Кажется, они тоже не ожидали подобной музыки.
– Завтра в это же время я привезу сюда подследственную, – веско сказал шеф безопасности. – Постарайтесь, чтобы в коридорах не было людей. И подготовьте «боб».
Елена провела в «музыкальном салоне» не более десяти минут. За последние дни она измучилась бессонницей. Все вспоминала, думала, ловила себя на нежелании замечать очевидное: как жених смотрел на нее, вручая фотографии; как они с Павлом вечно понижали голос в ее присутствии, хотя это неприлично, а оба хорошо воспитанные люди; как появлялись в офисе Осендовского какие-то мутные субъекты, что-то привозили-увозили, был даже один, передавший Яну кредитную карточку. Тому пришлось пояснять, мол, это за сессию фотографий. Почему просто не перевести деньги?
Словом, Коренева устала, и когда ее глаза закрылись, а голова коснулась кожаной подушки кресла, молодая дама заснула сразу, выпустив в мир мелодию своих сердечных ритмов, как по весне выпускают птичек на волю.
После сеанса Елена вышла в холл 27-го этажа, сжимая в кулаке серебряный стержень. Кройстдорф ждал ее на диване.
– Сейчас подстраивают аппарат, – сказал доктор Фунт. – Посидите минут пять.
– Мы не торопимся. – Карл Вильгельмович опекал арестантку, в глубине души считая, что без него все пойдет не так, мир рухнет людям на головы, ослабь контроль – и поехало!
При виде профессорши он тут же встал.
– Вам страшно?
– Нет. – Наверное, нужно было сыграть испуг, легкую робость, неуверенность. Мужчинам это приятно. Но Елену мучило другое. – Все время думаю, как можно было не заметить очевидного? Ведь они врали. Почему я не обратила внимания?
– Мы сами закрываем глаза на многие несообразности, – проронил Кройстдорф, – раз их делают близкие люди. Не хотим видеть.
– Но наш мозг помимо желания прилежно фиксирует все раздражающие мелочи, – заметил, подходя к ним, доктор Фунт. – Простите, я услышал последнюю фразу. Аппарат ждет. Пойдемте.
«Боб» любовно готовил Блехер.
– Ничего не бойтесь. Будет как в невесомости, – сказал он. – Внутри соляной раствор. Придется опустить голову так, чтобы над поверхностью оставалось одно лицо. Вообразите, что плаваете по озеру Баскунчак, на худой конец, в Мертвом море.
Мужчины вышли. Еленой занялась вчерашняя девушка-ассистентка: курносая, смеющаяся, рыженькая. Она сразу расположила к себе гостью, точно вступила с ней в сговор.
– Купальник красивый?
– От-кутюр.
Обе захихикали.
Елена взялась за поручни и погрузилась в ванну, по форме действительно напоминавшую боб. Ассистентка наложила повязку с электродами на лоб, потом подсоединила датчики к рукам и ногам.
– Будет темно, – предупредила она. – Как в утробе матери. Если что не так, жмите на эту кнопку, под пальцами справа.
Елена уже не могла вертеть головой, не потревожив проводов.
– Если поняли, закройте глаза.
Коренева моргнула.
На нее опустился колпак. Можно было почувствовать себя горошиной в стручке. Или ядрышком ореха. Скорлупа прочно защищала от внешних
