– Не получалось?
– Ты не представляешь, каково это – когда не получается, – медленно ответил Генрих, задумчиво разглядывая один из набросков. На взгляд Гали, на нем было изображено очень красивое лицо и изображено отлично, однако Бергер смотрел на рисунок так, словно видел фотографию медведки. – Иногда такое случается: я понимаю, что делаю неправильно, но не могу нащупать нужный образ. Я рисую, вижу, что не то, злюсь, рисую снова и так – день за днем.
– Наверное, это ужасно.
– Еще хуже. – Он пнул ногой один из набросков. Наступил на второй. Повернулся к девушке: – Ты мне нужна.
Фраза прозвучала так, что сердце Гали едва не выпрыгнуло из груди, а ноги ослабели.
– У меня совсем нет опыта.
– Опытные натурщицы нужны студентам, – лихорадочно заговорил Бергер. Заговорил так быстро, что слова прыгали одно на другое. – Я ищу красоту. Ищу образ любви. Я ищу бриллиант, который оживит мою картину. Я ищу… Я искал тебя. Веришь ты или нет, но я искал тебя. Я понял это, когда ты вошла в автобус. Я увидел тебя и едва не подпрыгнул. Я не дышал всю дорогу, сглупил, постеснялся подойти и молился, чтобы на следующий день ты снова села к Валерке. Чтобы ты не испугалась… Боже, как я молился… Вчера я почти сошел с ума. Я прибежал на остановку в пять утра, трясся от холода, стоял, дожидаясь автобуса, потом не отрывал взгляд от окна и… Если бы ты знала, как я боялся тебя не встретить! Но мои мольбы были услышаны.
Глаза горели так, что никаких сомнений в искренности Бергера не оставалось: он действительно боялся, и он действительно молил.
– Я здесь, – прошептала девушка.
– И я счастлив, – отозвался он.
Ничего более приятного Гале слышать не доводилось. Знаменитый художник видит ее на своем новом полотне! Умоляет стать его музой, его моделью! С нее будет написана картина!
Девушка знала, что не сможет отказать Генриху, но из последних сил пролепетала:
– Мне придется позировать… голой?
– Еще не знаю. В любом случае – не сегодня. Присядь! – Бергер знал, как правильно подсекать рыбу, и резко сменил темп, перейдя от разговора к энергичным действиям. Он усадил растерявшуюся Галю в полукресло, взял со стола мощную фотокамеру и сделал несколько снимков. – Поверни голову. Нет! Не меняй выражение лица! Задумайся. Черт, задумайся! Чудесно! Поправь локон!
– Зачем все это? – растерялась она.
– Ракурсы! Ты уйдешь, а я буду смотреть на тебя всю ночь. Я буду искать движение или покой. Буду прикидывать, какой хочу увидеть тебя на холсте. Буду любоваться.
Еще снимки, еще много-много снимков. Затем Генрих отложил фотоаппарат, схватил чистый лист, угольный карандаш и быстро набросал эскиз.
– Не шевелись, не шевелись… – Карандаш стремительно летал по бумаге. – Божественно. Смотри.
Бергер повернул к ней лист, и девушка вздрогнула. А затем прошептала:
– Невероятно.
Потому что так оно и было.
Возможно, Генрих и в самом деле был злобным скандалистом и алкоголиком, но талантом Господь наградил его великим. Несколько торопливых линий, грубый штрих, минута работы, и потрясенная девушка увидела на листе себя. И не просто себя, а увидела все мысли, что владели ею во время зарисовки, увидела свое настроение.
Бергер вскрыл ее, как бутылку вина за ужином.
Идеально.
– Не хочу льстить, но вы прекрасно пишете, Генрих.
– Я знаю, что это не лесть. – Он грустно улыбнулся, протянул Гале набросок, затем отошел и замер у скрытой под тканью картины. – Я слишком быстро достиг вершины. С детства мечтал рисовать, писать картины, учился с таким рвением, что походил на сумасшедшего… И был счастлив. Я сам натягивал холсты, тер краски – мне нравилась каждая деталь моего дела. Учеба давалась легко, но я не останавливался и нагружал себя гораздо больше, чем остальные. И моя первая выставка потрясла мир… Ну, может быть, не ваш, но мир искусства – точно. Я продал все работы, стал знаменит, а потом… Потом я научился делать больше, чем просто картины. Талант поднял меня так высоко, что до меня не долетало даже завистливое рычание. Я научился творить… Но разучился писать. – Генрих резко замолчал, повернулся к девушке и вновь улыбнулся: – Ты ведь не понимаешь, что я говорю, да?
– Но хочу понять, – прошептала Галя.
Это был странный, изумительно невозможный момент: он исповедовался, а она действительно ничего не понимала. И могла поддержать выговаривающегося художника лишь своим теплом.
– Мои нынешние картины глубоко личные, – произнес художник грустно. – В этом мой талант: творить уникальные миры. Смотри!
Он сорвал покрывало, и девушка приоткрыла рот, восхищенно разглядывая новую работу мастера: прекрасный замок, изящный и в то же время
