неприступный, красивый, но надежный, замок, принадлежащий опытному воину, знающему вкус роскоши. Он возвышался над морем, то ли надзирая, то ли отдыхая, и волны ласкали его подножие.
– Очень красиво, – оценила Галя. – Честно – очень.
– Хочешь туда? – тихо спросил Бергер и с ненавистью посмотрел на скромную картину на дальней стене. На простенькое полотно, изображающее первые весенние цветы.
Это было удивительно и неожиданно.
Это было так странно, что не могло произойти.
Но это произошло: уникальная книга не стала для Виссариона Событием. Не заполнила его мысли, не овладела чувствами. Когда первое изумление прошло, Обуза повел себя так, словно речь шла о заурядном раритете, вроде первого издания «Евгения Онегина»: радостно, конечно, однако на пышный праздник не тянет. И это – об уникальном рукописном фолианте, ради обладания которым погибли сотни и даже тысячи людей!
Куда делись эмоции?
Виссарион спрятал книгу в хранилище, вернулся в зал, сел в любимое кресло и попытался разобраться в происходящем. Попытался понять, что именно в нем – в потомственном книжном черве! – сломалось, и через несколько минут с удивлением нашел ответ: Галя. Молоденькая, совсем неопытная девочка. Наивная красавица.
Обуза чувствовал нависшую над ней угрозу, и это не давало ему покоя, смазав даже грандиозное событие…
Галя.
Для чего она Бергеру? Еще одна натурщица? Нет, видно, что художник взволнован – девчонка для него важна, и Генрих боится ее потерять. Почему? Что в ней особенного? Что она способна дать такого, чего недостает в других женщинах?
В чем секрет?
Поняв, что не может остаться равнодушным к судьбе девушки, Обуза засел за компьютер и принялся искать материалы на Генриха, как общедоступные, так и на закрытых ресурсах Отражения, поговорил с одним из друзей – владельцем «особенной картины», снова подумал, сопоставляя факты, сделал вывод, который ему не понравился, закрыл магазин сразу после обеда и отправился домой.
Вечер провел нервно, без конца спрашивая себя, стоит ли влезать в чужое дело, спал плохо, а на следующий день явился к Раннему Автобусу первым, потому что боялся опоздать. Сел по обыкновению на последний диванчик, сразу за Бергером, раскрыл книгу, однако читать не смог – слова путались, строчки налезали одна на другую, смысл не улавливался, но Обуза все равно листал страницы, не желая вызывать у попутчиков подозрения.
Девушка села в автобус там же, где всегда, поздоровалась с Валерой, потом – со всеми попутчиками и направилась к Генриху, который приветствовал ее поцелуем в щеку и уступил место у окна.
«Они виделись! – понял Обуза. – Они виделись вчера вечером!»
Но не переспали, поведение на это не указывало.
«Она уже твоя, но ты не торопишься. Зачем спешить, если все предопределено?»
От этой мысли Виссариону стало грустно, в какой-то момент он едва не отказался от задуманного, поскольку знал, как трудно «снять с крючка» затуманенную Отражением жертву, но заставил себя собраться и прислушаться к разговору.
– Генрих, я еще вчера хотела спросить: почему вы едете на автобусе?
– Потому что мне нужно в Москву.
– Но вы ведь богаты. У вас есть машина? Господи, о чем я спрашиваю? Конечно, есть. «Мерседес», на котором я ехала домой…
– Это моя машина и мой шофер, – улыбнулся художник.
– Но почему вы здесь?
– Это… Старая привычка. С прошлых времен.
– С каких?
– С тех…
Он не собирался лгать, а задержался с ответом, потому что подбирал слова.
– С тех времен, когда вы были молодым и никому не известным? – помогла Бергеру девушка.
– Да. А Валера был жив. – Генрих грустно улыбнулся. – Я ездил на этом автобусе до катастрофы, когда был таким же нищим студентом, как ты сейчас, снимал комнату за городом и безумно обрадовался запуску новой автобусной линии. Каждое утро я ездил на Раннем Автобусе, который уже тогда так называли, правда, не вкладывая в слова какой-то смысл, кроме времени… Я знал всех пассажиров, знал Валерку… Дядю Валеру, ведь тогда он был старше меня… Я ездил каждое утро, а однажды проспал, представляешь? Элементарно проспал. – Короткая пауза. – В тот день он разбился.
– Вам повезло, – тихо протянула Галя.
Не услышала ответ, бросила взгляд на попутчика и удивилась: лицо Бергера застыло, обратилось в маску, глаза невидяще смотрели вперед, дыхание, кажется, остановилось и только губы… нет, не дрожали – шептали что-то беззвучно. Казалось, художник вспомнил нечто важное, или страшное, или
