красивые слова, рассказав о поэзии с таким же воодушевлением и восхищением, с каким я готова вещать про формулы.
Однако какой открывается простор для деятельности, если мы переживём эту передрягу и благополучно добьёмся мира. Учитывая, что я хотя бы приблизительно представляю, что такое печатный станок, и то количество литературы, которое хранится в моей голове… Да и мои научные познания наверняка позволят привнести в риджийский быт много полезных вещей. К сожалению, я вряд ли сравнюсь с некоторыми книжными попаданками, которые невесть откуда знали всё на свете – от швейных премудростей до устройства двигателя внутреннего сгорания – и затевали техническую революцию, разом двигая средневековое королевство лет на шестьсот вперёд. Но я действительно знала многое.
Впрочем, обо всём этом нужно думать только в том случае, если я вдруг не вернусь домой. Вдруг.
– Проще показать на примере, – сдалась я. – Хочешь послушать мои любимые?
Лод кивнул, и я прокашлялась, стараясь не чувствовать себя на уроке литературы. Всегда смущалась и терялась, становясь объектом всеобщего внимания, а посему стихи из школьной программы я читала абсолютно отвратительно, пусть даже получая свои пятёрки.
Но общество Лода не заставляло меня ни смущаться, ни теряться. И ему я могла читать лишь то, что мне действительно хотелось прочесть. То, что мне действительно близко.
–
Мне всегда нравился Блок. Этот стих – особенно. Отчасти из-за строк про открытую и детскую душу, которой суждено было сгореть. И когда я закончила, Лод ещё долго сидел, молча глядя куда-то поверх моего плеча.
– Да. Теперь я понимаю, – произнёс колдун потом: тихо и непривычно мягко. – А ещё?
Кто бы мог подумать, что наш мастер шахмат окажется ценителем поэзии.
Впрочем, про меня тоже вряд ли можно было такое подумать.
И я читала ещё. Про мертвеца, которому нелегко притворяться живым и страстным среди людей, про второе крещение, что обратило моё сердце в лёд, про ребёнка, плачущего о том, что никто не придёт назад. И пусть Лод не знал многого из того, о чём я говорила, но ничего не спрашивал, и я знала, что он всё понимает и так: интуицией, сердцем, душой, – стихи ведь совсем не обязательно осознавать разумом. А когда я закончила с Блоком, Акке принёс нам чай, и мы согрели ладони жаром глиняных кружек, сидя в бархатной полутьме; и дальше Лод слушал, как я рассказываю про пятерых коней, которых подарил мне мой друг Люцифер, и про лукавого дракона, что учит меня смиренью, и как тяжко жить, когда разум сносит глупости хулу, и что жизнь лишь бездна зла. И пока в глазах колдуна, отливавших заворожённой зеленью, сияли отблески свечей, я поняла, что мне плевать и на мои глупые сомнения, и на то, что читать стихи положено мужчинам, и на то, что у нас с Лодом не было и не будет нормальной романтики. Ведь нашу романтику – редкую, странную, неправильную романтику – я не променяла бы ни на каких принцев с серенадами под луной.
В конце концов, я сама ненормальная. А потому нормальная – она же до чёртиков банальная – мне попросту не нужна.
Глава четвёртая
Король, Колдун, Принцесса, Советник
Наверное, если бы любого обитателя Мирстофа спросили, о чём ему напоминает королевский дворец, тот, не задумываясь, назвал какое-нибудь произведение кондитерского искусства. Особенно сейчас, когда солнечные лучи раннего утра обливали светлый замок абрикосовой глазурью. Тонкие башенки высились над столицей людей кристаллами из белого льда, но сказочное впечатление диссонансом тревожили траурные чёрные флаги на шпилях, печально скользившие по ветру.
И, конечно, никто из обитателей Мирстофа не различил бы с земли человека в белом, застывшего у окна одной из башен, задумчиво наблюдая за городом, который отдали в его власть.
Тихо было в Мирстофе, несмотря на ясный погожий день – один из последних подарков уходящего лета. Торговцы не зазывали покупателей в лавки звонкими криками, не шумела пёстрая толпа на брусчатых улицах; немногочисленный народ шёл по своим делам молча, с какой-то злой целеустремлённостью. Зато без устали звенели молоты в кузнях, а на площади перед дворцом маршировали солдаты, отбивая тяжёлыми сапогами ритм надвигающихся сражений.
Мирстоф вместе со всем королевством скорбел по своей любимой принцессе. И вместе с ним же готовился к войне.
Вздохнув, Первый Советник Повелительницы Навинии – бывший и нынешний – потёр пальцами ноющие виски. Тоскливо подумал о пузырьке «Ночного покоя», лежавшем в ящике стола за его спиной. Проклятая старость, трижды проклятая бессонница… и ведь дозу снотворного не увеличишь. Сейчас ему как никогда нужен трезвый ум, а «Ночной покой», при всех его достоинствах, при большей концентрации усыпляет разум не только до пробуждения, но и после.
