выплевывает теплых. Он любит горячих, любит холодных. Меня не ждут у райских врат.
Грендель хмурится, но к нему тут же подходит жена и кладет ладони ему на плечи. Во взгляде, направленном на Ливию и Томаса, вызов: «Только посмейте огорчить его». Но деликатничать не время. Грендель — либо чудо, либо человек с покалеченной душой. Важно понять, что именно.
— Значит, вы
— Нет-нет, чувствую, конечно, — негромко, скорбно отвечает Грендель и тянется к руке жены, чтобы погладить ее. — Чувствую печаль и раздражение, благодарность за то, что у меня есть работа, страх, когда утром выхожу из дома. Чувствую облегчение, когда день подходит к концу и на пороге меня встречает моя добрая жена. Но сердце мое не кипит, и я не могу простить себя за это. Будто моя кровь хуже, чем у остальных.
— Не слушайте его, — вмешивается миссис Грендель: лицо ее потемнело, из носа выскальзывает едва заметная тень. — Он лучший человек из всех, когда-либо ступавших по этой земле.
— Я верю вам, — отвечает Ливия, видя ее гнев. Теперь, рядом с Гренделем, она стала иной, ужасы минувшего дня ушли. Ее душа полна надежды. — Если бы мой отец был здоров, он бы сделал его знаменитым.
Один Томас не присоединяется к согласному хору и сидит молча, вертя в руках рачью ногу. Обрубок его уха чешется от жара и тревоги.
Фермер
В мою дверь стучится мальчик. Или даже юноша, с рыжеватым пухом на щеках. Такие медно-рыжие волосы вместе со смуглой кожей — редкость в наших краях. Похож на рыжего татарина, но часто вспыхивающий румянец окрашивает его крепкие скулы в более темный цвет.
Его аристократический выговор почему-то не удивляет меня. Несмотря на жалкое одеяние, есть что-то гордое в его осанке. Я вовсе не поклонник аристократов, но нельзя не восхищаться тем, как они держатся. Не сутулятся, плечи расправлены, взгляд спокойно встречается с твоим. И потом, для богатого бездельника он ужасно вежлив.
— Меня зовут Чарли, — говорит он. — Я направляюсь в Лондон. Умоляю, дайте мне воды и чего-нибудь поесть.
«Умоляю», — говорит он, называя вещи своими именами. У него хороший, ясный взгляд. Начинаешь жалеть, что у тебя нет такого сына.
— Воды сколько угодно.
Я опускаю ковш в колодец и достаю. Он пьет прямо из ковша.
— А что до еды, — говорю я, — то у меня только гнилье.
Я веду его в свою кладовку, где хранится почерневшая картошка, разламываю пополам одну картофелину и показываю ему глубокую, клейкую на ощупь жилу.
— Поделюсь с тобой, если хочешь. — Я указываю на плиту, где готовится мой обед. — Но ты ведь к такой пище не привык, тебе от нее станет только хуже.
Мальчик растерянно сжимает картофелину, которую я сунул ему в руку. Он слишком устал, чтобы думать. Когда я придвигаю табурет, он буквально падает на него.
— Я, наверное, все же попробую.
Когда картошка сварилась, я обжариваю ее в топленом сале. Запах, исходящий от сковороды, противен даже мне, но пустота в животе мальчика оказывается больше его отвращения. Добавки я ему не предлагаю. Во-первых, мне самому не хватает, а во-вторых, ему наверняка станет плохо. Потом мы оба выпиваем по капельке спиртного. «Чтобы унять грядущий шторм», — говаривала моя Мэри. Под картошку — самое то.
— Ты еле на ногах держишься, сынок, — говорю я, когда он собирается уходить. — Можешь переночевать. В моем амбаре. Сегодня ты до Лондона не доберешься.
— Не могу, — подумав, отвечает он. — Меня там ждут друзья. Они будут волноваться. — И потом добавляет с прямотой, которую я никогда не ожидал услышать от господ: — Вы хороший человек.
— Да ладно, — говорю я смущенно. — Горазд подымить не меньше любого грешника. Но сегодня наконец выглянуло солнце, и колено мое вроде начинает заживать. Будем благодарны за то, что имеем, да, сынок?
— У вас есть жена?
— Была, — киваю я и показываю на ряд крестов за окном: могилы жены и дочерей. — Жизнь — нелегкая штука.
— Нелегкая штука, — повторяет он, как будто для него это новость и он оценивает ее. — Спасибо за вашу доброту. Прощайте. Остерегайтесь собак.
Всю ночь я вспоминаю эти его слова — «Остерегайтесь собак». От гнилой картошки сводит желудок. На рассвете ко мне стучится еще один
