джентльмен: черный с головы до ног, дорогая одежда блестит от сажи, как будто ее налакировал изобретательный портной. Он тоже юн, немногим старше рыжего. Собака у него странная, с красными глазами под нависшими веками на темной, морщинистой морде. Это сломленная сука, с рабским и жестоким нравом. Она подходит и обнюхивает меня, словно кусок мяса.
— Я ищу молодого человека, который шел этой дорогой, — говорит темноволосый. Лицо под слоем сажи — бледное, почти бесцветное, словно присыпанное мелом. — Тебе не встречался такой? Знатного происхождения, в грязной одежде, с рыжими волосами.
Гладкая, ясная, выразительная речь. И все-таки есть в ней что-то ненастоящее, будто слова незнакомы говорящему и он наугад выдергивает их из книжки.
— Но учти, — добавляет он, — не лги мне. А то я сильно разозлюсь.
Я колеблюсь — один вдох, второй, а потом говорю ему, что да, подросток, подходящий под описание, заходил ко мне днем ранее. Попил воды и пошел дальше.
— Куда?
Я киваю в сторону дороги:
— Должно быть, в Лондон.
— Он не остался на ночь?
— Не захотел.
Темноволосый незнакомец кивает, потом наклоняет ко мне голову и принюхивается. Когда его собака тыкалась мне в ноги мокрым носом, это было наглостью; сейчас он сам водит носом по моей щеке, и это уже насилие. Однако я не протестую и стою неподвижно. Ни одно лицо не находилось так близко от моего с тех пор, как я в последний раз поцеловал жену.
— Трудно выслеживать того, кто мало дымит. — Он трясет головой, отодвигается от меня и оглядывает сверху донизу. — Но ты! В два раза тяжелее меня, а стоишь как столб. А твой дым, — он опять принюхивается, пробуя меня, поскольку теперь вместе с дыханием из моего рта вырывается бледно- зеленая дымка, — вялый. Слабый. Скучный. Ты сдался.
Я с ним не спорю. Это все правда. Мне бы схватить топор и выгнать его со двора. Но он меня пугает, этот юноша. Ни один человек не готов к боли, даже я, похоронивший жену и дочерей.
Перед уходом он просит еще кое о чем. Он растолковывает свою просьбу так спокойно, так разумно, что я никак не могу его понять, и тогда он заталкивает меня на кухню и вручает мне нож. Он не угрожает мне, ни разу не говорит, что случится, если я откажусь сделать это.
— Но зачем? — спрашиваю я, уже сидя за столом с ножом в трясущейся руке. Мой дым теперь окутывает нас облаком, жидким и блеклым, как похлебка бедняка. — Какой в этом смысл?
Он не отвечает и садится рядом со мной. Собака вздрагивает при каждом его движении.
— Ну, — говорит он. — Давай-ка я налью тебе для храбрости, что скажешь?
И сам допивает то, что оставалось в бутылке.
— Скорей. Мне некогда.
Он постоянно наблюдает за мной, как за мышью, которая попала в мышеловку и кое-как дергает застрявшей сломанной лапой.
— Ну же!
Теперь его голос звучит беспечнее, став нетерпеливым и веселым; рука его поднимается к подбородку и гладит воздух, словно ищет то, чего больше нет: бороду, маску, второе лицо.
— Ну же!
В конце концов я делаю это: примериваюсь и отрубаю. Без пальца можно прожить. Он выбрасывает мой палец в кусты, не пройдя и пяти шагов за моими воротами. Так дитя бросает игрушку, которая наскучила ему, едва попав в руки. Собака трусит за ним, поскуливая, такая же сердитая и растерянная, как я. Рана кровоточит еще долго после того, как они скрываются из виду.
Где-то впереди шагает мальчик с медными волосами. Я хочу пожелать ему благополучия. Но темный джентльмен ранил меня, повредил что-то, лежащее глубже плоти и костей. Похоже, в руке начинается заражение. И я сижу, варю свой гнилой картофель и кляну всех высокородных.
Музыка костей
Они ночуют у Гренделя. Ливия радуется, когда он приглашает их остаться, и улыбается, когда он горделиво показывает свое жилище, водя их из комнаты в комнату. Капли от сальной свечи в его руке падают на каменный пол.
