не в лад, преодолевая препятствие — губы другого». Расставаясь, они пожали друг другу руки.
— Только… я боялась еще кое-чего. Боялась, что он узнает.
Затаив дыхание, она прислушивается к тому, как дышит Томас — глубоко, хотя и не очень ровно, с едва заметным хрипом.
— Что-то было, да, Томас? Между нами. Вчера. На той гадкой улице.
И теперь, сказав это вслух, Ливия точно знает: это правда. Что-то на самом деле было — не только в тот момент, когда она упала и ее лапал наглый незнакомец, но и раньше, в пути: то ли у ручья, когда она стояла замерзшая и мокрая, потеряв бдительность, то ли потом, когда они ночевали под дверью церкви и Томас тепло дышал ей в затылок.
Томас обратил на нее внимание.
Это вышло случайно, ненамеренно, и это непоправимо. С тех пор Ливия наблюдала за тем, как он борется с собой, надувая щеки, ковыряя пальцем шрам на виске, останавливая на ней взгляд только в минуты рассеянности — и тогда его темные немигающие глаза всматривались в нее. Когда из него идет дым, а в Лондоне это неизбежно,
Она хмурится, задерживается на этой мысли, робко останавливается на пороге следующей. Дело в том, что это не все. Да, Томас обратил на нее внимание.
А она — на него.
Странно, что эта правда вызывает в ней столько злости.
— Я люблю Чарли, — яростно шепчет она и смотрит, как из спящего Томаса выплывает клуб дыма, повисая над ним вторым одеялом. Мальчик с грязной душой. Он испачкает твое платье, если подойти к нему слишком близко.
Но Ливия больше не носит платье.
Она соскальзывает с табурета и опускается на колени. Штаны, доставшиеся ей от рудокопов, так грязны, что укутывают колени, словно подушки из войлока. Томас — вот он, до него меньше фута, он ненавистен ей, он — испытание, которое надо пройти. Ливия наклоняется, вытягивает шею, всматривается, пытаясь разгадать его и, разгадав, забыть, изгнать из своих мыслей. Она глотает его дым, как суп. Вдыхает его, пробует и не находит ничего, что было бы ей неизвестно. Это все тот же Томас: смесь гнева и силы. Зато собственный дым Ливии приводит ее в ужас. Он вспархивает с губ без предупреждения — маленький розовый лепесток перед самым лицом, — закручивается и улетает к потолку. Она словно взяла свой дневник и обнаружила, что, сама не ведая, писала в нем одно имя, снова и снова. Имя Томаса. Писала резко, с нажимом, будто наказывала перо. Ливия резко выпрямляется, вскакивает на ноги, в отчаянии разгоняет руками дым.
— Ужинать, дорогая Ливия, — доносится с кухни голос Гренделя. — Постарайтесь разбудить своего друга. Ему тоже надо поесть.
Они едят, охваченные раздражением. Когда Томас узнает, что Чарли так и не пришел в назначенное время и что Ливия не сочла нужным разбудить его, настроение его скисает и вскоре начинает подкрашивать толченую картошку, которую он жует. Ливия тоже ощущает дым в каждой ложке, хотя самого дыма не видно. Между ними сидит Грендель — невозмутимый, безмятежный кривошеий Иисус за трапезой, разделяющий с гостями свою нехитрую снедь.
— Вы проснулись с аппетитом! — нахваливает он Томаса. — Завтра у вас хватит сил, чтобы самому пойти на встречу с другом.
Вопреки этим словам, Томас явно выглядит обессиленным к тому моменту, когда с тарелки исчезает последний кусок, и вскоре снова удаляется в свою комнату. Миссис Грендель тоже рано отходит ко сну. Ливия остается наедине с Гренделем, чему она очень рада. Ей нужно отвлечься, нужно проникнуться новой надеждой. Грендель, уверена она, даст ей и то и другое.
Сидя за кухонным столом и подливая себе чай, они свободно беседуют. Темы выбирает Ливия — что-нибудь безопасное, легкое, далекое от ее страхов.
— Как вам живется с таким именем? — спрашивает она. — Должно быть, приходится нелегко.
Грендель отвечает так же откровенно и просто, как рассказывал свою историю. Правда не пугает его.
— Вовсе нет, — говорит он. — Понимаете, я вообще не знал об этом, пока рос. Гораздо позднее, уже в Лондоне, я услышал песню. Вы ее знаете? Кажется, она очень старая. У нее множество вариантов. Но во всех присутствует монстр — Грендель. «Он наполнил огромный зал своим дымом и стал рвать плоть и кости людей». — Он шутливо рычит, улыбается. — Вряд ли мой отец хоть раз задумывался об этом, или дед, или прадед. Хотя, может быть, десять поколений назад в нашем семействе действительно было чудовище. Или же, — улыбка его тает, а лоб прорезает морщина, скорее от удивления, чем от горя, — это имя наподобие семени было брошено в мой род тысячу лет назад, и все это время выжидало, пока не проросло в том, для кого оно предназначено.
Ливия перегибается через стол и вкладывает свои ладони в его руки. До чего это просто, до чего естественно — прикасаться к нему.
— Ну какое из вас чудовище? Или вы тоже бродите ночью по улицам и пожираете спящих стражников?
