— И поэтому ты пришла сюда? Тебя огорчило то, что я нарушила правила этикета. Но это не все. Ты ревнуешь. Ревнуешь свою старую, усталую мать. Вот как далеко все зашло.
— Не понимаю, о чем ты.
Я разглядываю ее; мне нестерпимо хочется прикоснуться к ней и предложить мир. Однако в словаре наших отношений таких понятий нет, и, кроме того, я счастлива видеть дочь в расстроенных чувствах. Слишком устала я от ее чопорности.
— Бедная моя Ливия, — говорю я. — Едва Чарли поздоровался с тобой и Томасом в дверях, мне все стало ясно. Весь твой маленький роман как на ладони. Ты убедила себя, что предала его, как-то так. Что ты полюбила другого, раз и навсегда, к своему неизбывному стыду. И какие свирепые взгляды ты на него бросала: как торговка рыбой на покупателя. Но при этом сердце твое рвалось ему навстречу. Чарли — живой и невредимый! А может, не сердце, а другой орган.
Дочь вспыхивает и подчеркивает свои слова дымом:
— Не будь такой вульгарной, мама!
— Вульгарной? А что такое любовь, по-твоему? Сонеты и обручальное кольцо? Пожалуй, пришло время поговорить с тобой о цветочках и пчелках.
Она вздрагивает и напрягается, будто намерена броситься на меня — на человека, который бездушно насмехается над ее душевной болью. Мне становится стыдно, и я вдруг понимаю, что боюсь дочери, боюсь, что она не одобрит мои решения и планы. Лучше пусть она ненавидит меня из-за моей холодности, но не оценивает мои мотивы и не заключает, что они являются недостойными. «Я потеряла совесть», — написала я однажды Себастьяну в одном из писем, которые готовили почву для нашего партнерства. Но выходит, что я просто отослала ее в школу. Теперь она вернулась ко мне в грязных штанах.
Я пробую применить иной подход. Встаю со стула, делаю шаг, осторожный и рассчитанный, и вижу, как она отступает. Еще пара шагов — сначала моих, потом ее — заставляют Ливию вжаться в стену. За те полторы недели, что я мучилась страхом за нее, моя дочь изменилась, стала красивее, увереннее в себе и в то же время ранимее. Я вижу в ней себя, надо лишь накинуть несколько лет, — себя в тот день, когда отец сообщил мне о предстоящей свадьбе. И я смягчаюсь.
— Бедная Ливия, — повторяю я, но уже без издевки. — Думаешь, ты первая девушка, которая пытается понять, что лучше: быть счастливой вместе с хорошим мальчиком или несчастной вместе с забиякой? Это совершенно естественно.
В течение целого мига она как будто готова принять мою мудрость, сесть рядом со мной на кровать и поделиться своей болью. Потом, опомнившись, она скрывается под маской смирения, отдалившей нас друг от друга с тех пор, как муж сошел с ума. И начинает говорить — ее лицо всего в футе от меня — спокойно и сдержанно:
— Чарли сказал, что отец разрезал тебя. От бедра до ребер. Шрам должен быть очень длинным.
Вот так, одной фразой, она поменяла наши роли, и насмешник сам становится объектом насмешки. Ливия готова продолжать, готова повернуть нож в ране. Но я делаю то, чего она никак не ожидает. Я начинаю плакать.
Через минуту она заключает меня в объятия.
В конце концов мы обе оказываемся на кровати. Одежда у нее такая грязная, что оставляет следы на простынях. И еще от нее пахнет по?том и улицей. Все равно я льну к ней, держу под локоть. Хорошо, когда чувства не противоречат стратегии. Я хочу заручиться ее преданностью. Ее щека в дюйме от моей. Она старательно избегает соприкосновения.
— Как чувствует себя отец? — спрашивает она.
— Надеюсь, как всегда. За ним присматривает Торп. Видишь ли, в нашем доме устроили обыск. Думаю, сегодня вся Англия уже говорит о нем. «Безумный барон Нэйлор». Как бы он возненавидел эти сплетни! — Я делаю паузу, пока мои чувства меняются: от гнева к ностальгии. — Ливия, ты помнишь, каким он был?
— Конечно помню. Добродетельный и мягкий. Почти святой. Как знаменитый граф из России, тот, что ходит повсюду в крестьянском платье.
— Толстой? Забавное сравнение! Но нет. Я о том, каким он был до всего этого. Когда ты была маленькой.
— Раньше? Он был… занят. Даже больше того, лихорадочно работал над чем-то. Помню, как он сидел у себя в кабинете, весь заваленный книгами и бумагами. Вечно писал или читал. За обедом много говорил о своих занятиях. В этом месяце — греки, в следующем — задуманная им поездка к антиподам. Он приходил в сильное возбуждение, и я боялась, как бы он не начал дымить перед слугами.
— Он так и не съездил туда. К антиподам. — Неожиданно для себя я улыбаюсь. — Вместо этого он отправился в Аргентину. Четыре месяца отсутствия и всего одно письмо домой. Бродяга!
Ливия молчит, погружаясь в воспоминания. Ее голова склоняется к моей. Она спохватывается в последний момент.
— Мама, почему он сошел с ума?
— Ты же сама знаешь.
