— Его победил дым, и папа в нем потерялся.
— Нет. Он ведь бросил дымить, и весьма успешно, надо сказать.
— Но тогда почему?
— Именно поэтому. Он бросил дымить и решил стать святым. Для него это стало бременем, тяжким бременем.
Я хочу рассказать больше, объяснить, как он отказался от своих экспериментов и пытался преодолеть дым одной силой воли; как он менялся, неделя за неделей, пока не стало слишком поздно и стремление достичь святости не довело его до безумия; как он оставил меня и нашу любовь. Но это слишком личные воспоминания, чтобы делиться ими с собственным ребенком. Видя мою нерешительность, Ливия опускает ноги на пол и садится на кровати.
— Мама, я не знаю, когда ты лжешь, а когда говоришь правду. В этом-то и сложность.
Меня больше всего потрясает охватившая ее печаль, ощущение утраты.
— Ты ведь не расскажешь нам, что вы задумали? — продолжает она. — Не откроешь нам ваш великий замысел?
Я качаю головой:
— У меня все точно так же, Ливия. Я не знаю, могу ли доверять тебе.
Это не на шутку сердит ее.
— Я привела вас сюда, мама. Я нашла вам убежище! Я оттащила Томаса в сторону, когда он хотел помешать вам, чтобы вы не инфицировали ребенка. Все это я сделала потому, что ты обещала мне дать ответы.
— Да, ты сделала все это. Но расскажешь ли ты, где вы прятались после того, как Джулиус стрелял в вас? Откуда взялась эта одежда?
Моя дочь молча опускает голову.
— Вот видишь, дорогая моя, на самом деле мы очень похожи.
Я не хочу отпускать ее. Ливия уже дважды оборачивалась, потому что я останавливала ее вопросом — глупым, бесцельным, заданным лишь для того, чтобы урвать еще один миг ее времени. Впервые за много лет мы попытались поговорить по-настоящему, вместо того чтобы обмениваться колкостями через обеденный стол. Но я понимаю, что совсем не имею опыта в этом сложнейшем деле — общения с дочерью.
— Скажи мне, — предпринимаю я новую попытку, подбираясь к более опасной теме. — Чего хочешь
Она бросает на меня озадаченный взгляд, я делаю жест, призванный обозначить обстоятельства, сделавшие нас невольными соратниками, но по сути просто указывающий на кровать. И это тоже весьма уместно: менее часа назад я стояла у кровати на коленях и шарила под ней, пряча свои секреты, словно старуха, опасающаяся воров. Во всей комнате нет ни одного предмета мебели, который запирался бы на ключ.
— Мы с Себастьяном собираемся изменить мир, — поясняю я. — Наверное, и ты к чему-нибудь стремишься.
Надо отдать ей должное: она борется с собой. Хотела выдать что-то банальное и правильное, один из своих заранее заготовленных монашеских ответов. Но немой вопрос был искренним, а Ливии трудно устоять перед искренностью.
— Я хочу снова знать наверняка, — говорит она после долгого раздумья. — Знать наверняка, кто такая я и что есть правда. Я хочу быть невозмутимой, непоколебимой и спокойной. Ты можешь дать мне это, мама?
Она произносит эти слова тихо, так как знает ответ.
— Нет, не могу.
— Что же ты можешь?
Я повторяю то, что говорила и раньше:
— Я могу дать миру справедливость.
— А добродетель?
— Справедливость и есть высшая добродетель, — отвечаю я, цитируя одного из любимых греков мужа.
Дочь морщит нос, разворачивается и уходит.
А я снова берусь за щетку и заканчиваю расчесывать волосы.
Я собираюсь загасить лампу, но в дверь стучатся. Стучатся тихо — так, чтобы не услышали остальные обитатели дома. Удивленная этим потоком посетителей, надеясь и страшась увидеть на пороге Ливию, я открываю дверь. За ней стоит мистер Грендель — в белой сорочке, чрезвычайно смущенный, натруженные руки теребят ночной колпак. Странный он человек, робкий и угодливый; до того стеснительный, что я еще ни разу не видела, как от него исходит дым. На свете не так много мужчин, которые, встав на пороге моего будуара, не окидывают мою фигуру хотя бы мимолетным взглядом.
— Мистер Грендель! Ваш визит не слишком уместен.
— Прошу прощения, — говорит он покаянным шепотом, со склоненной набок головой. — Вы позволите? Я увидел, что у вас горит свет, а тут кое-что… Понимаете, это очень важно.
