консьерж. Она наклоняется к нему, чтобы никто не смог подслушать их разговор. Улыбается
— Я к мистеру Эштону, — проникновенно сообщает она. — Хочу преподнести ему сюрприз.
Молодой человек оценивающе смотрит на ее грязные волосы и дорогое платье.
— Я друг семьи, — добавляет Ливия.
Консьержа это, похоже, убеждает. Не слова, догадывается она, а выговор. Аристократические интонации. От него пахнет леденцами.
— Уже поздно, мисс.
— О да. Но у него в номере горит свет. Я увидела из своей двуколки, когда ехала мимо. — Она еще ближе придвигает к нему лицо. — Он будет очень благодарен вам, если вы пропустите меня.
Консьерж передвигает леденец от одной щеки к другой и отвечает, игриво и в то же время смущенно:
— В таком случае, мисс, проходите, пожалуйста.
Он не сообщает номер комнаты, полагая, очевидно, что она уже бывала у Эштона и знает, куда идти. К счастью, планировка незамысловата. Ливия поднимается на второй этаж, соотносит расположение дверей с освещенным окном, которое она видела снизу, выбирает нужную. Номер четырнадцать. Она тихо стучится. К платью матери прилагалась пара новых замшевых перчаток.
Себастьян открывает не сразу. Сначала слышно, как он двигается внутри. Вот к двери приближаются шаги. Долгая пауза. Необычайно тяжелое дыхание. Когда он наконец распахивает дверь и видит ее, напряжение на его лице сменяется облегчением.
— Мисс Нэйлор!
Себастьян высовывает голову в коридор, вглядывается в темноту на лестничной площадке — не привела ли она с собой других посетителей? — и резко затаскивает ее в номер. Потом запирает дверь и, покачнувшись, падает в кресло. На нем домашняя куртка с восточным орнаментом. Из каждого кармана торчит по бутылке.
— А я подумал, что им надоело ждать и они пришли забрать меня! Die stunde der wahrheit, ха! Клещи и дыба. Но надо же, это вы, да еще в платье!
Он смеется, кладет руку на одну из бутылок, вынимает пробку и делает большой глоток.
— Доктор Ашенштед, вы пьяны!
— Да, — расплывается он в улыбке. — Сливовица, из Польши. А есть еще лауданум. Это на потом, как вы понимаете. Спящего невозможно допросить. — Он подскакивает с кресла, подходит к Ливии и делает признание: — Видите ли, я революционер, мисс Нэйлор. Робеспьер, так сказать! Нет, лучше Робеспьера, он ведь оказался настоящим болваном! Но увы, моя дорогая, я еще и трус. Однозначно трус. У меня кишка тонка! Позор. — Он хихикает, топает ногами. — Но садитесь же, моя дорогая, садитесь. Кстати, не желаете ли немного выпить?
Номер из двух комнат хорошо обставлен. Дверь в спальню не закрыта, там стоит незаправленная кровать. При виде смятого одеяла ощущение нереальности происходящего усиливается. Еще не так давно подобное было бы немыслимо: она наедине с мужчиной, пьяным, в гостиничном номере, глубокой ночью. По сравнению с этим даже неделя в руднике кажется вполне приличным времяпровождением. То было приключение. А это взято из перешептываний в дортуаре и запрещенных французских романов. Для девушек ее положения это самая сердцевина дыма. Она пробирается между книгами и бумагами, устилающими пол, и осторожно присаживается на стул. Горит камин. Над пламенем в горячем воздухе парят черные остовы диаграмм, писем и расчетов.
Себастьян, проследив за ее взглядом, подбегает к столу, сгребает охапку бумаг и собирается скормить их огню, но что-то заставляет его отвлечься, и он погружается в чтение одного из листов. Потом спохватывается, краснеет, бросает бумаги на пол.
— Как видите, я не сидел без дела. Уничтожал улики! На тот случай, если… разве это теперь имеет значение? Хотя… никогда не знаешь… — Он наклоняется, снова собирает бумаги и снова не доносит их до камина. — Беда в том, что эти записи бесценны. Письма, статьи, наброски научных эссе. Будущее науки! Кроме того, номер уже обыскивали. Их впустил гостиничный портье, свинья такая. Для камердинера нет героев.
Он продолжает бормотать, пошатываясь, расхаживает по комнате, потом смотрит на Ливию с внезапным интересом:
— А вы-то, мисс Нэйлор? Что вы тут делаете, черт побери?
Ливия подготовила свою ложь; отрепетировала ее, пока поднималась по лестнице, и готова была преподнести ее, как только Себастьян откроет дверь. Но его пьяные выходки все испортили. Теперь слова сходят с языка неуверенно и опровергаются румянцем.
— Боюсь, все пошло не так, как хотелось, доктор Ашенштед. Маму арестовали, а вы под наблюдением. Маугли у нас. Вы должны сказать нам, куда отвести его. Это наш единственный шанс.
Он моргает, подавляет отрыжку, отмахивается от ее слов небрежным жестом.
— Вы говорите неправду. Ваша мать ушла с Маугли, а вы пытаетесь узнать, куда именно. — Он опять падает в кресло, бесконечно довольный собой, наклоняется к Ливии, принимает добродушный вид, потом вдруг слезливо морщится, и все это на протяжении трех секунд. — Нет, тут что-то другое. Вы выглядите расстроенной. Wie ein haufchen elend: «Словно комок горя». Что с вами? Расскажите мне.
