— Она взбесилась, — бросает она, будто это объясняет появление собаки. — Я задымила, и она взбесилась. Разозлилась, хотела меня укусить. Еще она была очень грустной. Бешеная собака с разбитым сердцем. — На ее лице появляется гримаса. — Это было проявлением милосердия, Тобиас.
— Я унесу ее.
— Просто оставь на улице. Кто-нибудь заберет на мясо. Сейчас январь, голодный месяц.
Вернувшись, я захожу проведать леди Нэйлор. Она не спит, по шею укрытая простыней и одеялом; платье с пышными юбками перекинуто через спинку кровати.
У нее мокрые от слез глаза.
— Мой сын мертв, — шепчет она, когда я подхожу ближе. — Зато дочь любит меня.
По ее телу пробегает волна дрожи. Я наклоняюсь к изуродованному, перебинтованному лицу.
— Ваш дым, — говорю я ей. — Когда вы прощались с дочерью, от вас шел дым. — Я ищу точное слово и не могу найти. — Слабый. Тонкий. Неохотный.
Она кивает, стягивает с себя одеяло и без смущения показывает мне обнаженный бок. По всей его длине проходит безобразный шрам с бугристыми узелками.
— Он навсегда повредил меня. Когда резал. Я почти такой же инвалид, как вы… Лучше бы нам обоим умереть, — продолжает она. — Из-за нас у людей появляются разные идеи. У таких, как Ренфрю.
Заходит Берта и поправляет на миледи одеяло.
— Если хотите, умирайте, — говорит она. — А моему сыну нужен отец.
Остаток ночи мы проводим у постели Маугли. Мальчик засыпает ненадолго и снова пробуждается. Иногда он плачет от какой-то внутренней боли, беззвучно, не вытирая слез. Я делаю это за него. Мои прикосновения его не пугают.
Пока он спит, мы с Бертой разговариваем. Я пытаюсь рассказать о случившемся. Ей не интересно.
— Сегодня я застрелил человека, — говорю я. — Убил сына миледи.
— Какая теперь разница? Этого не изменить. Маугли с нами.
— Мисс Ливия назвала меня чудовищем. А потом не могла смотреть на меня.
— Она еще молода, — отвечает Берта. — У нее узкий взгляд на жизнь.
Я киваю, хотя это меня не убеждает.
— Скоро утро. Надо бы поспать.
Но мы остаемся. Маугли просыпается, когда в комнате становится светло. Жар у него спал, он выглядит бодрым. Берта медленно наклоняется к нему, чтобы не напугать. Он поднимает руку, очень осторожно, хватая маленькими пальцами Берту — за лицо, за нос. Потом рука опускается, и между указательным и средним пальцем высовывается кончик большого. Берта начинает ощупывать свое лицо, так, будто ищет нос, делает вид, что не находит его и в притворном ужасе смотрит на большой палец мальчика. В ответ он делает нечто волшебное. Он хихикает. И опять хватает ее за нос.
Из Берты выплескиваются эмоции. Выплескиваются в виде всхлипа, бледного, прозрачного дыма. Ребенок замечает дым, машет на него, понимает, что тот пляшет от движения пальцев.
А я?
Я сижу рядом, сижу смиренно, улыбаясь, страстно желая чувствовать то же, что и они; удовлетворенный и одинокий.
Крещение
— Он похож на статую.
— На статую святого. Во время молитвы. Только… распятого.
— И злого.
Не успев договорить, Чарли понимает, что это не так. Джулиус стоит на коленях: руки вытянуты, лицо с искаженными чертами просунуто между прутьями. Дело не только в том, что удары Томаса обезобразили его до неузнаваемости. Когда голова Джулиуса при падении втиснулась в решетку, с его висков и ушей стерлась сажа, а вместе с ней — кожа и кое-что более существенное. Значит, Ливия права. Джулиус действительно напоминает статую святого, вырезанную из куска угля или обожженного полена. Хрупкую на ощупь.
Правда, они еще не прикасались к нему. Его смерть внушает им трепет. Он невероятно худ, руки вот-вот переломятся в запястьях, плечи — острые, угловатые. Только живот странно выпячен: полукруглый, он как будто готов взорваться от непереваренной сажи. Чарли наблюдает за тем, как Ливия
