— До чего же вы торопитесь плясать под дудку миледи, — продолжает он, теперь уже озлобленно, будучи в меньшинстве. — Она один раз поцеловала тебя, Ливия, и поддразнила Чарли насчет отца. И этого достаточно, чтобы вы исполнили ее волю. Во имя народа! Думаете, народ хочет хаоса, который вы для него здесь затеваете?
Ливия не успевает ответить — первым говорит Чарли:
—
Томас хмурится, и дымит, и уходит.
Уходит недалеко. На два шага. На ничейную землю между изможденным телом Джулиуса и кромкой ближайшего бассейна. Ливия идет за ним — похоже, он знал, что это случится, — и останавливается так же близко от него, как раньше. Это своего рода хореография. Ее мать как-то рассказывала, что некоторые виды птиц танцуют перед спариванием. Поодаль от Чарли Томас становится спокойнее и печальнее.
— Мы ни-че-го об этом не знаем, Ливия. Сколько все это продлится? Несколько недель, месяц — так говорила твоя мать, но и она не может знать наверняка. Никакого насилия, обещала она, никаких убийств. Только повседневный грех. Горячка страсти. Обнажатся все желания, откроются все секреты. — Он морщится и вздрагивает, когда Ливия берет его за руку. — Даже если баронесса права, если ее темный запал выгорит и оставит после себя более мягкое пламя; если мир не подавится собственными запасами гнева; если все мы обнажим друг перед другом свои души и не придем в ужас от увиденного… только представь себе, Ливия. Весь мир забыл о здравом смысле. Хаос; смятение. В полях никто не работает.
— Сейчас зима, Томас. В полях не нужно работать.
— Все равно. Непредсказуемый мир. Не стоит недооценивать его тьму. Каждый спор, где в дело идет нож, каждый избитый человек, каждая изнасилованная женщина — все это будет на нашей совести.
— Да. А если мы не сделаем этого: каждый ребенок, вставленный в очередной аппарат для исправления, каждый заключенный, скручивающий сигареты, каждая ложь, звучащая от рассвета до заката, каждый год без надежд на перемены — это тоже будет на нашей совести. Но есть еще и другое, — продолжает Ливия. — Она любит меня, понимаешь. Мама. Она видела, как я стараюсь стать святой, и боялась, что я сойду с ума, как отец. — Она улыбается, криво и нежно. В ее словах слышится намек на флирт. — Я сердита на нее. Но перед любовью трудно устоять. Ты так не считаешь?
Томас сжимает кулаки.
— Чарли прав, — говорит он наконец. — Я боюсь. — Он испепеляет ее яростным взглядом, будто видит врага. — Что, если я потеряюсь в дыму? Что, если
Ливия посылает ему ответный взгляд, не зная, что сказать.
К ним подходит Чарли. Он дымит. И повторяет жест баронессы — берет Томаса за подбородок.
— Тогда мы выпьем тебя и сойдем с ума вместе с тобой.
— Правда? — спрашивает Томас, не столько с сомнением, сколько с отчаянием. — Но куда же подевался компромисс, Чарли?
Тело Джулиуса тихо плавает на поверхности воды. Томас ожидал, что оно утонет. Нести его было на удивление тяжело, каждая конечность свисала мертвым грузом, вывернувшись из сустава. Но вот они опускают его в воду, и сажа, словно намагниченная им, окутывает и облепляет его мокрой простыней, так что весь бассейн сливается с трупом в единое целое. Томас уходит за кровью. Чарли сидит на краю бассейна, его руки и ноги в воде — он удерживает Джулиуса и приподнимает его голову над поверхностью бассейна, словно очень важно не дать ему утонуть. Ливия, в свою очередь, держит Чарли за плечи, чтобы подбодрить его и помочь встать, когда придет время. Итак, Томас находит кровь в маленькой мерной склянке и взбалтывает ее, как вино в бокале. Как просто было бы швырнуть склянку через весь зал, чтобы та разбилась в грязном углу; а можно споткнуться, будто случайно, и уронить ее на каменный пол.
Они собрались у края бассейна. Чарли сидит, Ливия склонилась, Томас стоит в полный рост. Получилась бы неплохая картина, думает Томас: чернота бассейна, тусклый пульсирующий свет лампочек над головой. За последние несколько минут выражение лица Чарли изменилось. Ярость ушла — у него было время подумать. «Он открыл внутри себя дверь, — вспыхивает догадка в мозгу Томаса, — и туда прокралось сомнение». Значит, Чарли еще может пойти на попятный. Томас, к своему удивлению, чувствует не только облегчение, но и разочарование.
Чарли поднимает на него глаза. Он слишком честен, чтобы прятать свои сомнения.
— Мы не можем сначала попробовать сами? Чуть-чуть дыма. Столько, чтобы сделать нас людьми? — Он смолкает, хмурится задумчиво, поправляет себя. — Но в этом-то все и дело. Достаточно — это сколько?
Он проводит рукой по бурой жидкости, зачерпывает ее рукой, подносит к обугленной щеке Джулиуса. Томас догадывается, что именно тревожит Чарли. Как-то неправильно, что зло сводится к точности пропорций: вот столько дыма станет тканью жизни, вот столько — приведет к смертоубийству, а полное отсутствие дыма породит жестокость иного рода. У Чарли упорядоченный ум: ему кажется, что жизнь должна быть более логичной. И тут же у Томаса возникает желание утешить друга, с которым он только что готов был драться.
