вспыхивает огнем, и из руки Чарли мгновенно вырывается смолисто-черный клуб дыма. Образуется сажа, белая и легкая. Она осыпается у ног Чарли крошками мела.
— Чистое золото… — повторяет Томас. — Значит, это дорогие сигареты?
Ливия кивает:
— Мне так говорили.
— Кто их делает? Те же, кто производит леденцы?
Она отрицательно мотает головой:
— Нет. Леденцы — это правительственная монополия. Раньше ею совместно владели три или четыре семьи, а потом ее выкупили Спенсеры. А вот это… — она направляет палец на сигарету, — незаконно. Официально таких сигарет даже не существует. Никто не знает, откуда они берутся, как их изготавливают.
— Спенсеры держат монополию на производство леденцов?
Томас хочет побольше узнать об этом, но его перебивает Чарли, который пытается понять, что с ним произошло.
— Это как в Лондоне, — говорит он. — Как лихорадка. Только она пришла не извне. Изнутри. — Его передергивает, и он прикладывает руку к горлу, будто инфекция застряла там и отравляет его дыхание. — Но зачем? — спрашивает он тем же паническим тоном. — Зачем людям платить за дым? В этом нет никакого смысла.
Ливия все объясняет. Они опять сидят на кушетке. Девушка налила стакан воды для Чарли. Томасу воды не предложили. Хотя это правильно, ведь пострадал не он.
— Вы ездили в Лондон, — начинает Ливия. — Разумеется, до нас дошла эта новость. Вся школа говорила о ней. О вашей экскурсии. О смелом эксперименте ради лучшего будущего. Многие девочки вам завидовали.
— Просто они не знают, что такое Лондон, — вставляет ремарку Чарли. — Он ужасен.
— Неужели? — переспрашивает Ливия странным тоном.
Ее глаза направлены на Томаса. Он задумывается.
— Да, он ужасен, — повторяет Томас слова Чарли. — Но еще он освобождает. Там невозможно не грешить. И поэтому ты ведешь себя там как скотина.
Ливия кивает:
— Мама говорит, что при объявлении правительственных контрактов на работы в городе джентльмены выстраиваются в очередь. Конечно, считается, будто с их стороны это жертва — «ради общего блага». Иногда, по словам мамы, в Лондон на выходные выезжают и дамы. Ради «благотворительности».
В ее голосе звучит презрение. Очевидно, лицемерие она ненавидит не меньше дыма.
— Но это же безумие, — настаивает Чарли. — Он выворачивает тебя наизнанку, этот город. Ты теряешь себя, становишься кем-то другим. Становишься
— Именно так. Однако для многих зло имеет свою прелесть. Разумеется, никто не хочет доводить дело до полного перерождения или перечеркивать долгие годы воспитания чувств.
Негодование Ливии, кажется, можно потрогать руками. Томасу кажется, что она вот-вот задымит.
— К тому же устроить поездку в Лондон не так-то просто. Вот поэтому джентльмены изобрели менее рискованный и затруднительный способ вкусить порока.
— Грех длиной с сигарету! — Томас трясет головой от удивления и отвращения одновременно. — Значит, школа в самом деле действует на нас? Тебя забирают туда в одиннадцать лет, после каждой струйки дыма напротив твоего имени появляется черная метка, и к выпуску тебя вышколят так, что ты не сможешь быть собой. О, разумеется, порой ты дымишь, но это уже не дым, а просто икота. Даже если захочешь, больше не отыщешь в себе животное.
Он переводит взгляд с Ливии на Чарли и думает, что его другу школа не очень-то и нужна, он таким родился.
Насчет Ливии Томас не уверен.
— То есть леденцы уберегают от инфекции, а сигареты служат для развлечения, — продолжает он. — И дым уже в твоей власти! Значит, вот как они делают это, те джентльмены, о которых вы говорите? И леди. Что же побуждает их сделать перерыв в примерном поведении?
Теперь все внимание Ливии сосредоточено на нем. Вопрос Томаса ничуть ее не смущает:
— Желание соблазнить горничную. Или камердинера мужа.
— Или желание украсть, — добавляет Томас. — Или убить.
— Убить можно и без дыма, — шепчет Чарли. — Если это справедливое убийство.
Трудно сказать, что у него на уме, но таким несчастным он не выглядел, даже когда Томас объяснял ему, что дым — ложь; что он пришел к ним три
