Вскоре они оказываются в длинной, узкой комнате, с рядами крепких опорных столбов. В воздухе висит запах навоза; слышно дыхание — странно тяжелое и многоротое. Большая часть помещения отведена под деревянные стойла. Когда на них падает свет фонаря, Ливия замечает за одной дверцей длинную морду. Нежно-розовая плоть обрамляет широкие ноздри. Слышится ржание.
— Лошади? — неуверенно спрашивает Ливия.
— Рудничные пони. Вот, держите угощение для них.
Фрэнсис достает из кармана несколько морковок и дает одну Ливии. Едва она подносит ее к окошку в первом стойле, как из тени выныривает голова пони с оскаленными зубами. Ливия отдергивает руку, когда большие губы касаются ее пальцев, но животное уже вырвало морковку и отвернулось, чтобы без помех съесть лакомство. Так собаки оберегают добытую кость. Пони в соседнем стойле бьет копытом в деревянную загородку. Он почуял запах моркови и требует своей доли.
— Что скажете? — спрашивает Фрэнсис, идя вдоль дверец и раздавая свои гостинцы.
— Малорослые и грязные. И ноги у них кривые.
— Мать говорит, это оттого, что они не бывают на солнце.
— Вы не поднимаете их наверх?
— Редко. Подъемник приводит их в ужас. Некоторые пони буквально умирают в нем от страха. А когда их выводят наружу, тоже ничего хорошего: многие сходят с ума. Скачут, пока не падают без сил. Другие, наоборот, стоят на одном месте, дрожат и прячут глаза от солнца.
Пока Фрэнсис говорит, Ливия всматривается в его лицо. Он тоже внимательно смотрит на девушку, словно желая узнать ее вердикт.
— Это очень печально, — наконец говорит она.
Молодой человек кивает:
— Да. — Ожидание в его глазах не угасает, он явно хочет услышать от нее чего-то еще.
— Зачем вы привели меня сюда, Фрэнсис? Это ведь ужасный риск. Неужели только ради того, чтобы показать мне несчастных животных?
Он опять кивает, потом пожимает плечами, и при этом не сводит с Ливии глаз.
— А что вы думаете обо всем этом? — туманно интересуется он. И уточняет: — О нашей жизни под землей?
Она начинает отвечать, сбивается, незаметно для себя отступает от фонаря. В ней, оказывается, все это время росла мысль. И теперь просится наружу.
— Вы свободны, — говорит Ливия. — Сначала я этого не понимала. Ваша привязанность к полной темноте — это не только страх перед газом и боязнь быть обнаруженными. Это образ жизни. Почти религия. Вы строите тут собственное королевство. Над которым не властен дым. — Она делает паузу, смотрит на пони. — И все же оно обречено.
И вновь Фрэнсис согласно кивает, по-прежнему освещая фонарем ее лицо на расстоянии в три шага, которое установила Ливия.
— Да, здесь, внизу, мы свободны, — наконец говорит он. — Но человек не создан для того, чтобы жить в темноте.
Он внезапно обхватывает стекло лампы левой рукой и не убирает ее. Причудливые тени наполняют комнату и проглатывают Ливию. Рука Фрэнсиса сияет алым, пальцы испускают розовое мерцание. Белым пятном светится его искаженное лицо.
«Ему же горячо, — догадывается Ливия. — Стекло обжигает кожу. Но зачем…»
Словно в ответ от Фрэнсиса поднимается облако темноты — его боль, ставшая грехом. Только тогда он убирает руку от лампы, делает шаг к Ливии и взмахами подгоняет к ней обрывки дыма. Она видит их, но не ощущает запаха; кровь в ее теле не начинает бежать быстрее. Сразу же вспоминается, как она стояла, вжимаясь в Чарли, губы в губы, и все ее тело пощипывало от дыма.
— Он ничем не пахнет и не заражает, — шепчет Ливия. — Словно мертвый. Но как такое может быть?
— Мы думаем, что дело в угольной пыли. Она фильтрует дым. Поэтому каждый дымит сам по себе, невидимо и незаметно для других. Рудокопы умирают, ссорятся, любят по отдельности.
— Но это же хорошо. Лучше, чем наверху. — Она умолкает в поисках правильного слова. И находит его: — Так опрятнее.
— Опрятнее? Да, возможно. Мой брат Джейк называет нашу подземную жизнь по-другому. Для него это «демократия».
Демократия. Ливия знает этот термин: его определение встречалось в одном из отцовских переводов с греческого. Демократия, говорит Аристотель, это власть многих, а значит — власть бедных. Она ведет к хаосу, алчности и разорению.
— Вы возьметесь за оружие? — неожиданно спрашивает Ливия. — Восстанете?
— Это невозможно. Вы раса ангелов. Бледные лица, руки как мрамор; ткань белая-белая, будто только что с ткацкого станка. — Он трясет головой с удивлением, а не с гневом. — Здесь, под землей, мы можем проклинать вас и готовить бунт. Но там, при свете солнца? О, там у нас тоже есть свои шутки, мы смеемся и язвим. Но даже самый грубый и неотесанный человек устыдится при виде вашей кожи. Вас избрал Бог, сделал особенными. Вы правите нами не с помощью силы, а благодаря этому простому факту. — Фрэнсис наклоняется к ней ближе, желая, чтобы она непременно поняла его. — Мы должны трусливо забиться под землю, чтобы научиться быть смелыми.
Фрэнсис говорит так убежденно и подбирает слова так тщательно, что напоминает Ливии одного из ее школьных учителей, профессора Ллойда,
