все росло и росло. Я это чувствовала каждый раз, проходя мимо него, ведь любая девушка чувствует, когда на нее смотрит мужчина, весь в струях дыма, даже если он идет в десяти шагах позади и против ветра. И лошади это чувствовали, всегда вели себя беспокойно рядом с ним, кроме тех, на которых он уже ездил. Тех, которых уже укротил. С собаками было то же самое. Только сука лорда Спенсера терпела его. Все дело в запахе, как говорили конюхи, слишком тонком для человеческого носа. Его дым будто бы стал невидимым, но никуда не делся. И если молодого лорда поскрести, то, клянусь, вместо крови из него потечет сажа.
Через шесть дней наши постояльцы объявляют, что хотят уйти. Срочно. Как только мы сможем вывести их из рудника.
Мистер Мосли отправляется за ними глубокой ночью: до следующей смены — четыре часа или даже больше. Я прошу взять и меня, чтобы в последний раз сменить раненому повязку. Правда, в этом нет нужды. Кровотечение давно остановилось. Просто я хочу еще разок увидеть его. Томаса. Шесть дней я ухаживала за ним. И получила за свою заботу поцелуй. Я и сама понимаю, что не нравлюсь ему настолько, насколько нравится он мне: достаточно зажечь лампу, и все видно по его глазам. Но все равно это был хороший поцелуй. Он сжимает мне плечо, когда мы расстаемся, а я грожу ему пальцем. Значит, брат и сестра. Ладно, и с этим можно жить. Лучше, чем ничего.
Двое других тоже хотят попрощаться со мной перед уходом. Они выстраиваются в очередь, словно в бакалейной лавке. Мы все еще остаемся в комнате, где лежал Томас, в той, которую мы гордо именуем «наш зал собраний». Я не поеду наверх вместе с ними — останусь прибираться, чтобы не осталось никаких следов их пребывания. Мистер Купер подходит первым и пожимает мне руку.
— Крайне признателен, — говорит он. И даже слегка кланяется. Если бы он еще и руку мне поцеловал, я бы померла со смеху. Как я ни старалась, а все-таки привязалась к мистеру Куперу. Сложно к нему не привязаться. Беда только в том, что он весь — белая кость да голубая кровь, весь, до последней буковки в этом «Крайне признателен». Его вины в этом нет, само собой, но он рта не может раскрыть без того, чтобы не напомнить мне, кто я такая.
Вот ради кого я бы палец о палец не ударила.
Но она хочет попрощаться. А на самом деле пытается заплатить мне: снимает с шеи серебряный крестик и протягивает на раскрытой ладони.
— За твои труды, — говорит она.
Наверное, она хочет быть любезной. В темноте я, может быть, взяла бы крестик и носила бы на груди. Но в свете фонаря я вижу ее натянутую улыбку, вижу этот ее смиренный вид: «Я святая, потому что знаю, что грешница». Словно позирует для портрета Иисуса.
— Пожалуйста, прими это в знак нашей признательности.
В ответ я шиплю:
— Не могу. Люди увидят и решат, что я воровка. Мировой судья прикажет выпороть меня.
Похоже, мисс Нэйлор обижена моим отказом. И слегка рассержена. Но она борется с собой, скидывает рабочую куртку, отрывает рукав грязной блузки, которая на ней надета, и вручает мне.
— Это французское кружево. Ты можешь перешить его. Сделать платок или крестильную пеленку. Когда у тебя будут дети.
Покрытый угольными разводами лоскут висит в моей руке. Должно быть, она догадывается о моих мыслях — и со смущенным видом пытается забрать рукав обратно.
— Прости, я не подумала.
Наконец-то на мгновение она становится настоящей. Даже почти искренней. Изо всех сил старается дотянуться до меня через пропасть, которая нас разделяет. Бог знает, кто ее выкопал.
Мне становится жаль ее.
— Я возьму, — говорю я. — Красивое кружево.
Мы улыбаемся друг другу. Потом она быстро набрасывает на себя куртку, чтобы спутники не увидели ее полуодетой. И тут же превращается в прежнюю мисс Нэйлор. Далекую. Холодную, как роса.
— Мистер Аргайл обязан тебе жизнью, — закрывает она нашу сделку. — Мы все в долгу перед тобой.
Я киваю и машу у нее перед лицом кружевной тряпкой:
— Это да. Но вы ведь уже расплатились.
Либерал
Занимается рассвет, и Чарли думает, что его сердце разорвется от радости.
