Они шагают уже несколько часов — бредут в темноте, останавливаясь через каждую сотню ярдов, потому что Томас начинает спотыкаться и не поспевает за ними. Потом на горизонте показывается полоска предрассветной зари, тусклая и узкая. Но что за чудеса открываются благодаря этому бледному мазку! Они идут по грунтовой тропе, по обе стороны тянутся прямоугольники полей, разграниченных изгородями и утыканных редкими голыми деревьями. Наверху — свинцовое небо, плотно затянутое облаками. Мир коричневого и серого. Но что это за серый! Какое изобилие оттенков коричневого!
Чарли не верит собственным глазам, останавливается, смахивает слезы с глаз. А потом, поднимаясь над покатыми холмами, на востоке рождается оранжевое сияние. Это не красочный восход из книг, когда огненно-красный шар выглядывает из-за края земли, выкатывается целиком, слегка подпрыгивает и взмывает в синее небо. И все же это самое прекрасное зрелище из всех, что видел Чарли. В мире мало-помалу проступают детали. А когда облака на мгновение расходятся, он ощущает свет на своем лице как нежное поглаживание чьей-то руки. Он опускает взгляд, смотрит на себя, на свои руки и ноги и смеется от счастья, дивясь тому, что даже звуки под открытым небом слышны по-другому.
Только потом он оборачивается к друзьям.
Для Чарли эта неделя, проведенная под землей, была неделей одиночества. Долгие часы он проводил у постели Томаса, который редко выныривал из горячечного забытья, и слушал его бессвязный бред. Даже от дыма Томаса он был отделен, потому что в темноте дым потерял и запах, и способность заражать — лишь бессмысленно плясал в тусклом свете в тех редких случаях, когда они осмеливались зажечь фонарь. Разумеется, Чарли беседовал с Лиззи, но с ним девушка была скупа на слова, стараясь как можно больше общаться с Томасом. И еще Чарли говорил с Ливией: прикасался к ней, целовал ее, пил ее дыхание. Но в мире без зрения даже эти моменты — поддельная радость: любовь, разыгранная тенями. В темноте, по ощущению Чарли, они не могли полностью
Зато темнота что-то сделала с Ливией. Что-то важное: возможно, смягчила ее. И вот теперь Чарли смотрит на нее, впервые после их поцелуя, и видит, что она изменилась. Похудела. Запачкалась, разумеется. Держится иначе. Из-за этого Чарли ведет себя с ней робко и неуклюже, а когда она смотрит на него, но не улыбается в ответ, робеет еще сильнее.
Ливия похудела, а Томас отощал. Он чище своих товарищей (за что должен благодарить Лиззи, которая постоянно возилась с губкой и водой) и бледен под веснушками угольной пыли. Из-под повязки выползают щупальца темно-синей татуировки, касаются брови и уголка глаза — там, где уголь въелся в свежий шрам. Его лицо — маска напряжения. Каждый его шаг по грязной тропе требует огромных усилий воли.
К тому времени, когда рассвет сменился полноценным утром, они видят впереди цель своего похода — не столько селение, сколько небольшую станцию. Тут останавливаются товарные составы, чтобы забрать груз. На таких поездах можно проехать всего за пенни, вместе со свиньями и курами или на черных горах угля. Это мистер Мосли посоветовал прийти сюда: тут они привлекут меньше внимания, сказал он, чем на городском вокзале. Так путешествуют бродяги. Бродяги. Что ж, думает Чарли, вид у нас соответствующий. Его штаны и куртка отяжелели от грязи. С неба сыплется мелкий дождик, оставляя на грязной коже мокрые дорожки. Словно по команде, они замедляют шаг под прикрытием холма. Время принимать решение.
Однако слова приходят не сразу. Захлестнутые новым ощущением — мир, лишенный крыши, — они мало говорили все утро, и странная скованность так и не покинула их, так, будто слова могли вызвать что-то необратимое, завершить одну часть их жизни и вынудить начать новую.
Чарли делает первый шаг.
— Ты хочешь вернуться домой? — спрашивает он Ливию. — К матери?
Девушка трясет головой. Она зашла так далеко, предположив, что мать участвовала в нападении на них. Теперь надо идти до конца. Чарли знает, что спорить с ней бесполезно.
— Значит, в Лондон.
Он слышит вопрос в собственном голосе. Вопрос, обращенный к Томасу. Томас — их вожак. Никакого голосования не было, никто его не выбирал, но это так, даже теперь — особенно теперь, — когда он ранен и слаб.
— Я хочу сказать, что если мы не можем вернуться к леди Нэйлор, а сидеть на месте не собираемся, то остается лишь Лондон. «Табачный док, полночь, двенадцатое января». Так записано в журнале, который я нашел в лаборатории. «Заберите лично»: значит, леди Нэйлор будет там. Она над чем-то работает, над чем-то очень важным, и заплатила целое состояние всего за один товар.
Очевидно, Томас рассуждает точно так же. И все же в его ответе слышится нерешительность:
— Какое сегодня число? На нас напали второго января, в рудник мы спустились третьего. Под землей провели шесть дней. Сейчас утро девятого?
И Ливия, и Чарли подтверждают его расчеты.
— Значит, у нас целых четыре дня. Достаточно.
По его телу пробегает озноб, он приседает на корточки и опирается одной рукой о землю. Чарли понимает, что Томас может упасть в обморок. Что он не способен даже стоять.
