лицом, на котором, как поблескивающие ягодки черной рябины, заметно выделялись глубокие проницательные глаза.
— Тебе потому в душу вражья сила ударила, что упрямо упираешься и под удар, как дурак, подставляешься.
Шилов выпростал из-под расстегнутого комбинезона нательный крестик и показал его своей необычной собеседнице.
— У меня есть защита!
Мария Ильинична увидела блеснувший в полумраке крест. Кажется, она как-то сразу обмякла и немного подобрела.
Пожилая женщина снова присела на табуретку рядом с Шиловым.
— А в чем его смысл? Знаешь?
— Не знаю. Бабушка дала, сказала, мол, носи, внучек, и ничего не бойся.
— Бабушка-то правильно сказала, только мысли у тебя неправильные.
— Почему?
— Потому что рассвету не радуешься, солнышко в небе не видишь. Себя не знаешь, не любишь, силы своей не ведаешь. Все думаешь, как лучше сделать, а ты просто делай и молитву твори.
— Не знаю я никакой молитвы, да и скучные они!
— А ты послушай. Слава Свету, Свету белому, Слава полю, полю зрелому!.. Понял? Вот суть. Жизни радоваться следует, как детки радуются, иначе зачем жить? Чего серьезный такой, а? Улыбнись!
— То-то вы радуетесь, как я погляжу. Хватит из себя всезнайку корчить!
— Подожди, не горячись. Ты, как василек в земле изрытой. Корешок твой слабый, а солнышко печет. Что будет?
— Засохнет.
— Вот! Голова умная у тебя, а сердце дурное. Родители твои и младший братишка в прошлом году в огне погибли. Страшный был огонь, адский, весь твой большой город на берегу Волги-матушки сгорел.
Шилов в изумлении приподнялся на локте.
— Откуда вы…
— Тише, мальчик, лежи! Даю я тебе травяной отвар, чтобы мысли правильные пришли. Сам скоро все поймешь. Пей!
Мария Ильинична взяла горячий ковш, который стоял у изголовья Шилова, и поднесла к его пересохшим губам.
Шилов неохотно, через силу глотнул горячее варево и отвернулся.
— Горький! Мутит, выворачивает. Плохо мне!
— Змею твою выгоняет.
— Какую еще змею?
— Страх твой. Пей!
— Не могу!
— Ладно. Пусть здесь постоит. Хоть так пока!
Мария Ильинична снова поставила ковш у изголовья. Лоб Шилова покрылся противной липкой испариной.
Он без сил уронил голову на солому.
— Я ничего не боюсь!
— Себе, лады-ладушки, врешь, мальчик. Врага вначале в себе одолей, со своим страхом подружись.
— Как?
— Очень просто. Он к тебе, как враг, а ты к нему, как друг. Улыбнись ему хотя бы, по имени ласково назови. Все любят внимание! Только страх глубоко в тебе засел. Собака тебя спасет.
— Что вы сказки-то рассказываете?
— Потом узнаешь, какие я тебе сказки рассказываю.
— Ладно, посмотрим. Скажите лучше, где мы?
— На колокольне.
— Ничего не понимаю. Вы танк мой видели? Живой кто остался?
— Твой боец тебя здесь спрятал, разбитной такой парень с ожогом на лбу, меня попросил посмотреть за тобой. Я согласилась. Он последнюю козу в нашем селе спас, остерег на луг ее пускать, там, оказывается, минное поле. Кто, когда успел там мины поставить, ума не приложу, а через наше село всю ночь германские танки шли, ты-то без сознания лежал, ничего не слышал. Эх, веселая выдалась ночь на Ивана Купалу!
— Всю ночь немецкие танки шли? Ничего не путаете? Может, грузовые автомобили?
— Как же я могу путать? Монолитная, как скала, каменная колокольня всю ночь так тряслась, словно она на самом деле картонная. Я таких огромных чудищ с пушками и на гусеницах в жизни не видала.
