– Как там ты любишь выражаться? – спросил он у Петра. – Ага, ну примерно так, – и он громко закричал, прильнув к двери: – Азохен вэй, граждане дружинники! Я шо-то Ивана Акинфича не слышу среди тут?
Сколь ни трагична была ситуация, в которую они угодили, но услышав от друга
– Браво, Уланчик! Но когда ты в очередной раз вздумаешь перейти на одесский язык, то на будущее запомни: грамотнее говорить не среди тут, а между здесь!
– Учту, – пообещал тот. – Вот только не пойму, что ж никто не откликнулся?
– Может, не поняли, – предположил Петр и посоветовал: – Будь проще и люди к тебе потянутся.
– Ладно, – согласился Улан, – обратимся иначе, – и, вновь припав к щели, громко крикнул, обращаясь к ратникам. – Ребята! Там у моего побратима в сумке, что он оставил, полсотни новгородских гривен было. Два десятка, так и быть, вашему боярину за бесчестие, а остальное мы с моим другом вам жертвуем. Там и на свечки хватит за упокой наших душ, и на жбанчик медовухи каждому. Хоть помянете добрым словом, и на том спасибо. Только сразу свою долю у него заберите, пока мы тут, а то помрем и он делиться с вами передумает.
Удары топоров мгновенно утихли. О чем принялись переговариваться меж собой ратники, было не слышно, но рубить дверь никто не пытался. А вскоре где-то вдали послышалась неистовая ругань Ивана Акинфича. Очевидно, к нему подошла депутация прояснить щекотливый вопрос будущей дележки гривен.
– Ты гений, – благоговейно прошептал Петр.
– Это не я, а римляне, – пояснил Улан. – Они же придумали: «Разделяй и властвуй».
– А ты, значит, их наследник. Бли-ин, а я-то, дурень, твою родословную от Чингисхана хотел тянуть. Промашка вышла, извини. Теперь я Изабелле скажу, что ты этот, Хаим Юлий, и трошки Цицеронович.
– До Изабеллы добраться надо, – грустно откликнулся Улан. – Думаешь, эти разборки у них надолго? От силы десяток минут выгадаем, а то и меньше.
– Надо было про сотню говорить, – посоветовал Петр. – Тогда все полчаса выгадали.
– Наоборот, – возразил Улан. – Не забудь, что каждый десяток – это два кило. Одно дело вес сумки на шесть килограмм увеличить, а другое – на шестнадцать. Скорее всего вообще бы не поверили.
Меж тем негодующий боярин решил опровергнуть слова одного из пленников, направившись к амбару, поскольку его голос с каждой секундой становился слышнее.
– Ты чего там городишь?! – отчетливо услышали друзья. – У твоего приятеля в сумке всего два десятка было, на что хотишь побожусь.
– Все, разрабатывай следующую тему для дискуссий, раз поперло, а тут я сам, – шепнул другу Сангре и громко закричал: – Брешешь! Зажал, зараза! А ведь это с нашей стороны, можно сказать, святая воля умирающих. Такой смертный грех тебе ни один мулла не отпустит, хоть ты себе весь лоб в костеле расшибешь. Народ! Вы его не слушайте. Сказано полсотни гривен, значит, полсотни. Я их сам считал, перед тем как в сумку сунуть. А если отнять двадцать боярских, вам причитается столько, что каждому хватит на две добрые попойки и одну белую горячку.
Увы, на сей раз препирательства длились недолго. Иван Акинфич, смекнув, что для споров не время, довольно-таки быстро пошел на уступки, торжественно пообещав рассчитаться без обмана. Петр попробовал остеречь вновь принявшихся за свой тяжкий труд ратников, призывая их потребовать серебро прямо сейчас, однако многого добиться ему не удалось. Удары топоров чуть стихли, но ненадолго, ибо Иван Акинфич, озверев от очередной задержки, в запале посулил вообще отдать ратникам все, не оставив себе ни единой ногаты. Но потом. И попытки Сангре убедить их, что когда боярин покончит со своими пленниками, они и половинки рваной онучи от него не получат, ни к чему не привели. В ответ тот поклялся выдать тому, кто первый доберется до татей, помимо его доли ровно столько же из своей казны.
Тяжелые секиры продолжали безжалостно вгрызаться в крепкую древесину. Выяснив, что у Улана больше никаких идей нет, Петр затих, поневоле вслушиваясь в частые удары. Внезапно он сорвался с места и, подбежав к двери, громко крикнул, что хотел бы переговорить с Иваном Акинфичем. Ратники поначалу отказались позвать боярина, но он настаивал и те согласились, вновь прервав свой труд. Боярин очевидно находился у себя в тереме, поскольку подал голос минут через пять, не раньше.
– Тебе чего? – бесцеремонно поинтересовался он.
– Спросить хотел, – пояснил Сангре. – Ты зачем у Володьки усы сбрил, дурик?
Ответа он не понял – слишком нечленоразделен оказался яростный рев за дверью, после чего секиры застучали часто-часто.
– Ну и зачем? – осведомился Улан.
– Ты ж сам говорил про экзекуцию. Так чего зря страдать? А потом, чем он злее, тем больше глупостей натворит, а нам любой его промах кстати.
Дуб – дерево крепкое, но против железа и ему устоять не дано, и в скором времени вся троица увидела, как одно из бревнышек, жалобно хрустнув, подалось. В амбаре сразу стало заметно светлее. Через несколько секунд хрустнуло и другое, рядом. Затем третье. И четвертое. А вскоре в образовавшемся проеме показалась чья-то нетерпеливая голова. Но, как известно, спешка до добра не доводит и в следующее мгновение, получив увесистый удар от
