отстаивала свои права. Покушаться на них не позволялось даже ее последнему нанимателю. Тот, зная, как редки в тихих деревнях хорошие слуги и как высоки ее кулинарные умения, довольствовался всего одной попыткой ее укротить, а затем смирился с тем, что Мэвис с ней все равно не сравнится. Глэдис считала своим неотъемлемым правом присутствовать на дознании. Когда Мэвис заикнулась о своем нежелании отпустить ее уже с утра, она так угрожающе заговорила о расстройстве своих чувств после гибели мистера Уорренби, что та поспешила отменить первоначальный запрет. Попытка убедить Глэдис, что приличные девушки не бегают по сенсационным дознаниям, закончилась провалом.
– Разве это не естественно? – удивилась Глэдис.
– Более того, я бы все отдала, чтобы туда не идти.
– Ничего, вам понравится, – заявила Глэдис, стремительно убирая в буфет посуду от завтрака. – Мистер Уорренби – не такая уж большая потеря.
– Для меня – потеря, и какая! – возразила Мэвис.
– Вам полагается так говорить. Иначе было бы нехорошо, он все же оставил вам все свои деньги. Но я часто поражалась, что заставляет вас мириться с ним и с его отвратительными придирками.
В общем, Мэвис ретировалась, оставив кухню во власти помощницы-победительницы.
Заместитель коронера был маленьким, пузатым, седым, розовощеким, источал уют. Инспектор Харботтл сразу сообразил, что дознание затянется. С точки зрения собравшихся, как сказал Хемингуэй на ухо своему помощнику, гвоздем программы являлась Мэвис Уорренби. Трудно было судить, сознает ли она, как действует на зрителей, поскольку вела она себя как образцовая героиня: храбро, скромно, достаточно разумно, чтобы вызвать симпатию не только у толпы, но и у коронера, обращавшегося с ней с величайшей нежностью и неоднократно уверявшего, что понимает, как тяжело ей давать показания.
После нее выступил младший Хасуэлл. Он так возмущался ее поведением, которое назвал Абби игрой на публику, что когда коронер, желавший подружиться со свидетелем, повторил свое замечание о тяжелой необходимости описать увиденное в Фокс-Хаусе, искренне ответил:
– Что вы, сэр, нисколько, я ничуть не возражаю!
Затем Чарлз с похвальной краткостью сообщил суду, как нашел тело и действовал после этого. Старший инспектор Хемингуэй вогнал всех в дрожь, внезапно встав и задав ему вопрос:
– Войдя в кабинет, чтобы позвонить, вы трогали что-нибудь на письменном столе?
– Нет, только телефон, – ответил Чарлз. – Я был очень осторожен. Там были навалены бумаги и всякие предметы.
– Ничто не навело вас на предположение, будто кто-то искал что-то на столе или внутри?
– Нет. Говоря о свалке на столе, я имею в виду рабочий беспорядок. По тому, как было отодвинуто кресло и валялась ручка, я решил, что мистер Уорренби выбежал из комнаты внезапно, с намерением вернуться.
– В каком смысле? – непринужденно осведомился коронер.
Чарлз покосился на него:
– Примерно в таком, сэр: день был солнечный, жаркий, комнату часами заливало солнце. Когда я вошел, там еще было душно. Как я говорил, из всего, что увидел, а также из того, что на мистере Уорренби были сафьяновые туфли, а у его ног лежали бумаги, я заключил, что он вышел подышать воздухом.
Старший инспектор сел, коронер разрешил Чарлзу покинуть свидетельскую трибуну. На его место вызвали доктора Уоркопа. Хемингуэй наклонился, чтобы через голову помощника обратиться к сержанту Карсторну:
– Что за блондинка в конце ряда сзади нас, рядом с толстухой в синем?
Сержант оглянулся и опознал в блондинке Глэдис Митчэм из Фокс-Хауса. Хемингуэй кивнул и сел.
– Что такое, шеф? – тихо осведомился инспектор Харботтл.
– Что-то в словах молодого Хасуэлла заставило ее вскинуть голову. Мне показалось, у нее есть возражения.
– Будете просить отложить дознание?
– После показаний врачей. Полицейский медик нас не задержит. А вот эта старая развалина, судя по его виду, останется на сцене надолго.
Пророчество сбылось. Уоркоп оказался худшим свидетелем-медиком, к тому же он вообразил, будто выступает перед классом учеников. Поскольку срочный вызов к весьма ценимому пациенту не позволил ему присутствовать при вскрытии, даже коронер, сам не прочь поболтать, счел, что его показания легко можно было бы сократить до нескольких недлинных предложений. Уоркоп был крайне помпезен и в ответ на вопрос старшего инспектора о примерном времени смерти пустился в пространные наукообразные разъяснения того, почему ни он сам, ни кто-либо еще не в силах высказаться об этом точно. Затем, заметив, что его коллега Ротерторп глазеет в потолок с сонно-рассеянным выражением лица, Уоркоп со значением заявил, что у него за плечами многолетний опыт, свидетельствующий о том, как опасно выдавать за неоспоримые факты версии, в которых допустимо сомневаться. Он был готов развить данную тему, но помешал старший инспектор, воспользовавшийся тем, что ему пришло время перевести дух, и сказавший: «Благодарю вас, доктор».
– Да, большое спасибо, доктор, – подхватил коронер, когда Уоркоп повернулся к нему с явным намерением продолжить. – Все понятно: более четверти часа, но менее часа, полагаете вы. Если у старшего инспектора больше нет к вам вопросов, мы не станем вас больше задерживать.
Как только прозвучало имя Ротерторпа, тот пружинисто вскочил. Его показания были краткими, техническими и совершенно неинтересными для обычной
