— А ты не допускаешь мысли, что они возникают и сейчас?
— Из-за чего?
— Потому что Армада жива.
Армада, Армада… Складка скользнула на лоб Яна и притаилась там, но он не хмурился — думал, прикидывая для начала, с какой целью был задан вопрос и не несёт ли он за собой каких-нибудь неприятных открытий. Однако Рик развёл руками — слова без подоплёки, просто интерес, если чем и приправленный, то не серьёзными опасениями, а беспокойством по не настолько значительному поводу. Бумага ещё раз хрустнула в его кармане.
Ян вздохнул. Тихий оттенок горечи, но только на пару секунд — старые, но не стёртые воспоминания. О ком он подумал сейчас — о друзьях и коллегах, с которыми когда-то трудился бок и бок и которые оказались чудовищами, о добитых и побеждённых, но прощённых, прятавших при случайной встрече глаза, об отсидевших свой срок и о мёртвых, покоящихся под именными, а чаще безымянными камнями… За оставшимися в живых наблюдали. Они были так слабы, что вызывали жалость. Армада не могла существовать. Разве живо срубленное дерево?
— Армады нет. Война кончилась, Рик. И хорошо, что ты её не увидел.
Зам помолчал некоторое время.
— Сам-то ты в это веришь?
Светло-карие глаза ощупали его лицо.
— Ясно. Опять возился с архивами.
— Не только. Кое-кто перечитывает вечерами старые письма и плохо спит. И если ты полагаешь, что я не заметил, то ты ошибаешься. Ян…
Тот покачал головой.
— Скоро двадцатая годовщина, — просто сказал он. — Это не тревога, Рик. Это память.
— Которую ты себе растравляешь, используя вместо ножа исписанные листы. Я их всех к чёрту сожгу.
— Нет.
Ян дёрнул плечом, чуть отстраняясь. Нехорошая тема, табу. Собеседник поспешил загладить неловкость:
— Ты извини. Конечно, я так не сделаю. Но я беспокоюсь, и ещё…
И ещё он хотел сказать давно просящиеся наружу слова: оставь наконец мёртвых там, где им место, не извлекай их каждый год на свет, скрытых в шуршащих листах, в паутине чернил, в размытиях и отпечатках, дай им покоя — им и себе, но директор словно почувствовал и опередил:
— Тот бедолага, похоже, заждался. Шире шаг, господин заместитель! Чем быстрее мы с ним разберёмся, тем лучше. Завтрак, знаешь ли… жрать я хочу, вот что, и боюсь, что в столовой уже всё разметут.
С ним разговаривают двое мужчин. Меньше всего похожих на следователей и обвинителей, но роющихся в пластах романо-рёминской жизни с пронзительной простотой, которой позавидовал бы не один детектив. Пласты составляет тонкая стопка бумаг, лежащих здесь же, и содержит такие данные, как «родился тогда-то», «учился в», «живёт по адресу», представляя собственно жизнь, вышеупомянутую, из не пойми каких источников собранную и уместившуюся ровно в три листочка. «Поленились», — думает Роман. «Это я так неинтересен», — поправляется. У того, кто выше и моложе, льдистые колючие глаза. В хищной костистости лица и напряжённом выжидании есть что-то от цепного зверя. Такому не хочется врать. Старший выглядит начальником: красный галстук, строгость, седина и прямая осанка. Оба кажутся спокойными, чуть ли не скучающими, потому что всё про своего гостя уже знают и наверняка решили, как с ним поступить, но Роман всё равно рассказывает — имя, дом, место работы, как увидел портрет, как бежал по лесу, как на занесённом копье, на древке сбоку, темнела гуашевой размазнёй застарелая кровь, как сидел в яме, дрался, шагал через вереск и пил чёрный чай с человеком, лицо которого скрывалось под маской-черепом. Он говорит спасибо, что его не оставили. Он, в общем-то, на всё готов и со всем согласен.
— Твоя племянница, — начинает было высокий, обращаясь к товарищу, и старший морщится, как от зубной боли, а Роман понимает: «Дядюшка- босс». Он всматривается в лицо мужчины, ища сходство с рыжей, но не находит. Светлые волосы, квадратный подбородок, даже разрез глаз другой. — Не отвечает за чужое любопытство, конечно, но, Ян…
— Да, да, знаю.
— И контрафакт — не дело.
— Знаю.
— И если твои родственные чувства…
— Оставь их в покое. У нас немного другая проблема.
— Но выговор…
— Сделаю.
— Ой ли.
