— Это не упрямство — просто паника. Но всё пройдёт, Роман.
— Почему мне нельзя забрать свою память с собой?
Старший смотрит на Романа светло-карими глазами. В них тихая доброта, а ещё сетчатый, как прутья решетки, налёт: многие ночи без сна, приказы, команды и назначения, удачи и ошибки, двери, своя и чужая кровь на пальцах, может быть, даже война. Умение вести к чему-то и от чего-то оберегать. Ответственность и усталость. Безмолвная просьба понять.
— Потому что я отвечаю за общность, которую возглавляю, и за её безопасность. Если вы, несмотря на все заверения, всё-таки с кем-то поделитесь…
— Но вы же прочли, увидели…
— Что?
— У меня никого нет.
А ведь хотелось ему сказать совсем другое. Отчаянное, последнее. «Я же пишу в журнале о паранормальном, моя стихия — байки, и никто, совсем никто никогда не примет меня всерьёз с рассказом о чужом лесе и тех, кто в нём обитает», — но слова, Романа ли, или кто-то метафизический, в кого он не верил и о ком не задумывался, успел первым и вложил ему в уста другую фразу, прокатываются, словно набат, и замирают в тишине.
Сейчас высокий снова посмеётся.
Но тот не делает ожидаемого, лишь шумно втягивает воздух и усиливает хватку своей жёсткой и крепкой руки. Роман чуть кривится от боли.
— Ну, Ян… — тон у высокого почти угрожающий.
Старший молчит, сплетя пальцы под подбородком.
Она сидела на подоконнике у кабинета, уже поджидая его, сложив на коленях руки, словно примерная школьница, и сидела с видом до боли знакомым, — непогрешимость во плоти — которым, бывало, щеголял старший братец, особенно когда ему случалось напортачить по-крупному. Но тому удавалась всё-таки лучше — у него были добрые глаза. Сам брат говорил, что у Яна такие же. Семейное. Однако Четвёртая не могла этим похвастаться. Ян остановился рядом с ней и привычно протянул правую руку, чтобы погладить по жёсткой макушке. Племянница привычно увернулась.
— Хулиганка, — произнёс директор и отпер дверь. — Заходи давай. Сейчас буду ругаться.
Испачканные в земле подошвы тяжелых ботинок она вытерла о придверный коврик, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. В волосах у неё запуталась хвоя и паутина. Подушечки пальцев темнели синими пятнами, будто бы от чернил, и Ян подумал, что она, наверное, ела лесные ягоды.
— А меня с собой не пригласила. Я, может, тоже хочу в лес.
Он развеял начавшуюся было собираться неловкость, как и намеревался, — словно тучи разогнал. Четвёртая чуть улыбнулась.
— Вы сильно сердитесь, дядя?
— Сильно, но меньше, чем был бы должен, учитывая все нарушенные тобой правила. Вот ничего я не могу с собой поделать: ты мне, как-никак, родная кровь. Рик вечно говорит, что я слишком предвзят.
— Ваш заместитель, дядя, как всегда прав.
Ян посмотрел на призрак улыбки, оставшийся на спокойных губах, и вздохнул.
— А чья кровь была у тебя на куртке?
Племянница не опустила глаз, и Ян ещё раз вздохнул. Он обошёл Четвёртую и свой письменный стол, чтобы сесть в кресло.
У него начинала болеть нога. Та самая, в которой кое-кто когда-то выбил коленный сустав. Не особенно серьёзная травма, но периодически о себе напоминающая — чаще всего в холодные дождливые дни. Однако нога любила поболеть и просто так, как сегодня — может, из вредности, если допускать бредовую мысль об обособленной разумности отдельных частей тела. Хотя боль могла быть и реакцией на испытанную от всего произошедшего досаду. Ян бережно, словно стараясь умилостивить, примостил ноющую ногу поудобней и тщетно потряс заварочный чайник: пустой.
Ничего удивительного.
Кабинет Яна был кабинетом только Яна, и за всем он, ревнитель своего уютного, пусть чуть и затхловатого покоя, следил сам: никаких секретарей, предупредительных рук и напоминаний. Нечем перекусить — принесёт или поголодает. Потерял какие-то бумаги — найдёт или махнёт рукой. Цветы завяли — сам виноват (а цветов в кабинете и не было). Только Матиас, конечно, ходил прибираться, но на то он и уборщик. Разделять свой рабочий процесс же Ян ни с кем не хотел. Посетители — одно дело, назойливые помощники — другое, какими бы благими их намерения ни были. Даже с учётом того, что они просто отрабатывают свою зарплату.
— Сделать вам чай? — спросила Четвёртая.
А ещё Ян ощущал неловкость, когда ему пытались помочь в обычных бытовых делах — оголённую, острую, почти обидчивую неловкость, потому как ему казалось, что это намёк на его внутренний, проступающий на лице возраст и общую потрёпанность ветерана-Идущего. Ну не инвалид же он, в самом
