III. День третий
В липовый полдень деревня пахнет мёдом.
Тени от лип протягиваются под ногами, и я ощущаю их, потому что они холодные. Как речные струи или галька, как мшистые уголки в лесу, как собачьи и кошачьи носы, тон моего отца, когда он ко мне обращается, ночь без луны и каменный город. Но тени перемежаются светом — горячими отпечатками солнца, его живыми следами. Я люблю пройтись по ним босиком, даже зная, что наверняка обожгу ступни, зарыться пальцами ног в песок и траву, вдохнуть взбаламученную, тёплую пыль и слабый запах разогретой смолы от стен, плетней и ворот. Теней и солнца на земле всегда поровну, во всяком случае, для меня, потому что я могу только чувствовать. А чувствую я всё равно что большое лоскутное одеяло, где тьма и тепло — квадратики. В моей голове они укладываются в правильную форму, и мир вокруг — летняя дорога — становится немаленькой шахматной доской.
Откуда-то я знаю, что такое шахматы.
В осенний дождь по ней бегут ручьи.
Быстрые и грязные, сносящие с улиц сор и опавшие листья, ручьи — вечная забава для детей, которые пускают под дождём сделанные из скорлупок лодки. Я с ними никогда не играл. Я слушал их говор и смех, сидя у открытого окна, зяб и поджимал под себя ноги. Иногда дождь касался меня — мокрыми холодными пальцами, оставляя на ресницах и щеках слабое подобие слёз. Папаша ворчал, что под окном натекают лужи. Дождь приминал листья, которые ещё в сухую погоду я сгрёб под яблонями в нашем саду, чтобы позже сжечь, и не успел сделать это, потому что непогода опять пришла не в срок. Размокшие кучи гнили и расползались. Телеги вязли в чавкающих колеях. Заканчивался сезон ярмарок.
Я помню другую улицу, разбитую и каменную, по которой бежал куда-то, и осенний дождь бил меня по лицу. Рукам было тяжело от стрела, голове — от мыслей, и мысли были невеселыми, а воздух, который я вдыхал, грязным, как эти замусоренные ручейки. Плыла в мыслях лодка-скорлупка — что-то очень важное, слово ли, чьё-то имя. Где-то грохотало. Я был сильным и мог быстро бегать, но была и война, и от неё я убежать не смог. А, может, я бежал как раз к ней. Не знаю.
Щемящая чистота приходит в неё вместе с зимой. Но и морозы, и вьюги, и наглухо закрытые двери, и причины потуже затянуть пояса, потому что погреба пустеют, а дичь вперёд охотников истребляют голодные равки. Воздух скрежещет, выходя из горла. Дни сокращаются. Взамен этих неудобств небо дарит нам снег — бесконечные холстяные полотна, которые можно измерить шагами, ладонями, вытоптанными путями, вмятинами, оставшимися от упавших в шутливом сражении тел, полукружьями снежных крепостей, снежными же человечками с дырявыми горшками вместо шапок и вырытыми в сугробах норами. Всё это мы делаем с Ладой. И, замерзнув, любим прибежать в дом, к Белой, чтобы выпить горячий отвар мяты и смородиновых листьев из одной большой кружки, передавая её друг другу.
Где-то и когда-то кто-то так же делил со мной тепло и глотки.
Когда снег тает, она просыпается и потягивается, чтобы выпростать из-под мёрзлого плена крылечки домов, ступени и тропинки. Прошлогоднюю жухлую траву, прибитую к земле, ветви деревьев, грядки и холмики будущих посевных. Она зовет птиц, которые сначала нерешительно скачут по веткам, а потом начинают петь. Она будит и людей — морщины на их лицах пропадают, морщины озабоченности тем, чтобы прокормить и обогреть себя и своих домашних, такие ощутимые уже в одном голосе, в разговорах о дровах и еде. Люди начинают улыбаться. Это тоже слышно по голосу. Они сбрасывают одежды, как шелуху, стремясь к солнцу заодно с растениями.
Одни из первых растений — подснежники.
Такие же цветы, подснежники, я однажды подарил кому-то, но это было не наяву, а в каком-то из снов, потому что наяву я их не рвал ни разу. Только трогал кончиком пальца, а потом нюхал, пытаясь понять, чем же пахнет весна. У меня выходило едино: растаявшим снегом. Очередная зима стекала через мои подставленные к солнцу ладони, обещая новый, гораздо более светлый и радостный год. Ничьей вины не было в том, что обещания редко сбывались.
Я, незрячий, в своих снах иногда вижу цвета: чёрно-белое поле в клетку. Кто-то играет моей судьбой, передвигая меня-фигурку то вперед, то вбок. Но в моих руках — оружие, и я могу сделать свой выбор сам. И человек, который рядом со мной, потому что я не один. Только надо, чтобы я это вспомнил. Чтобы проснулся. Может быть, чтобы проснулись мы оба. Может быть, где-нибудь в не-здесь.
«Здесь» же оборачивается для меня склизлыми стенами погреба и одиночеством. Узник, томящийся взаперти, как герой полузабытой ладиной книжки, я, брошенный и ненужный, почти отчаявшийся. Страх, бунт, вера, упрямство клубятся внутри меня, — так Костыль окуривал дымом пчелиные домики. Пчёлы становились сонными и безопасными. Можно было доставать мёд. А что можно достать из человека?
Предмет за пазухой, данный мне третьим, холодит сердце. Он лежит там уже долго, но так и не напитался теплом.
Тонкие кости, слабые мышцы, лохмы, криво подстриженные, брюки из грубой ткани, старые башмаки. Я такой жалкий, такой бессильный. У меня
