Спасибо.
В воздухе носится гарь. Кажется, я различаю, как скрипят колеса адовых повозок и ворчат двигающие их стальные сердца. Мы впятером идём по дороге. Не таясь. Оружие моих спутников, их происхождение, их уверенность наполняют меня странной силой. Сам не способный управлять огнестрелом, я чувствую себя так, будто держу палец на курке. Курок призрачен, как поток тёплого света, а называется он — помощь, посланная свыше. Не Разрубившим, фальшивым божеством, а кем-то дружелюбным и живым. Пусть непонятным, нездешним, даже пугающим, если попробовать объять его сущность, но… человеческим. Это — не у каменного алтаря и нечёткого образа вымаливать заступничество и всепрощение. Это так, как если бы я коснулся плеча друга- взрослого, такого, как Костыль, и попросил бы его, и он бы понял меня, подсобил и ничего не попросил в оплату.
— Тебе этот мальчик никого не напомнил? — слышу, как Четвёртая говорит это кому-то из своих друзей.
— Может быть, — отвечает мужчина по имени Курт.
— Ну и…
— И ничего. Бывает. Особенности одной и той же корневой ветви. Схожий генотип. Кажется, так оно объясняется, хотя в данном случае кирпичики сложились в более привычное нашему взгляду… человеческое… гм. Но, если предположить, что и бывший шестнадцатый, и это задверье — эксперименты из единой пробирки, то…
Я хочу спросить, на кого, им знакомого, похож, и при чём тут какие-то ветви и дальнейшие не очень ясные слова, и тут же сразу припоминаю, что нечто подобное говорили ещё и вчерашние двое на пастбище под дубом. Но вместо меня, задумавшегося, об этом вдруг спрашивает девушка, Лучик:
— Что за секреты? Я тоже хочу!
Четвёртая многозначительно хмыкает. Хмык предназначается тому, кто Курт, но он не реагирует. Лучик тоже не получает ответа.
— Капитан! — жалуется она. — Меня игнорируют!
Тот скрипит подошвами по пыли.
— И ты! Ну, знаете ли…
— Тихо, — говорит Капитан. — Здесь?
Это уже мне. Мы вышли на площадь.
— Да.
Дом пророчицы спит, не шевелясь, — большое тёмное животное, дышащее тихо и глубоко. Окно в комнату Лады открыто.
— Я сейчас. Не ходите за мной! Лучше обождите снаружи.
Привычным броском переваливаюсь через подоконник. Втягиваю воздух — тепло, цветы, солома, человеческое дыхание. Лада. Лежит в кровати, свернувшись клубочком, и знать не знает, что я пришёл её спасти. Улыбка наползает мне на лицо. Я — совсем как воин из старых книжек, который наконец достиг запертой в каменной башне девицы. Ему даже не пришлось сражаться с чудовищем-равком, вот как повезло…
— Лада, — я касаюсь её плеча. — Вставай. Знаешь, сколько сейчас времени? Помнишь, о чём мы вчера договаривались?
Конечно, мы не договаривались ни о чем, и слова эти я произношу, только чтобы не разреветься, а ещё надеюсь всколыхнуть в себе ощущение того, что нет впереди никакого Очищения, нет вокруг предателей и врагов, а есть безмятежные, славные дни, данные нам с ней для веселья и игр. Что опять побежим мы по полю, взявшись за руки, и за рекой она расскажет мне о прошлом, пока я буду валяться на траве, грызть травяной стебелек и не слушать, и обзовет за невнимательность собачьим блевком, и тут же рассмеётся и завалится рядом, щекой к щеке, и можно будет дёрнуть Ладу за косу и пощекотать её кончиком нос. Что всё, прежде неоцененное, вернется снова, но…
— Лада.
Но я переворачиваю её на спину и чувствую, как запах сонного дурмана врезается в ноздри и глаза. Проклятая трава-невидимка! Из-под ресниц, зажмуренных от жжения, катится солёное. И почему мне всегда так от дурмана плохо, мне единственному из всех знакомых деревенских людей — словно это отторжение было заранее, как сон наяву о сегодняшнем дне, как предупреждение, как символ, знак, метка… Я лезу дрожащей рукой под подушку. Маленький совсем, плотно сшитый мешочек… Дурман хорош при бессоннице — он ощущается только вблизи, потому и признан давно уже самым лучшим средством, не влияющим ни на кого, кроме того, кто им пользуется. Лада, насколько я знаю, бессонницей никогда не страдала. Для чего он ей?
— Зря ты, Серый. Прости.
Проклятая трава-невидимка, глушащая другие запахи! Знакомый, знакомый голос…
Сильный человек хватает меня поперёк груди. Одной рукой он прижимает подушечку к моему лицу. И я падаю вниз, в пустоту, полную дурмана, а человек, кажется, смеётся.
Да нет, он плачет — тёплые слезы капают на меня, как роса.
Не переживай, Костыль. Тебя я прощу.
